Выстрел… здесь!

Он донесся из каньона подо мной. Кто-то там есть, внизу! Кто-то находится в пещере Эйндж или недалеко от нее.

Здесь? В этом месте?

Может, это внезапно треснул лед? Сломалась ветка под тяжестью снега?.. Да нет, это был выстрел, отчетливый, резкий, ошибиться невозможно.

«Телл Сэкетт, — сказал я себе, — держи нос по ветру, ты, брат, тут не один».

Кто знает о пещере внизу? Да вообще о долине? Только Эйндж, насколько мне известно. Кэп знает то, что я ему рассказывал, но Кэп не смог бы сюда добраться, даже если бы я дал ему точные указания. Да и не давал я никаких указаний, он пока слишком слабый.

Эйндж?.. Что за дурацкая мысль! У нее никаких причин забираться сюда.

Кто-то из тех, что шли по моему следу там, внизу? Может, они как-то нашли дорогу в эту долину? Вот это, пожалуй, самое вероятное.

Если я двинусь в каньон теперь, то, пока доберусь, станет совсем темно, один черт я ничего не увижу. Сейчас имеет смысл только отправиться обратно к шахте и забиться в нору до рассвета.

Одно было ясно как божий день. Если эти люди, неважно, кто они такие и откуда взялись, действительно внизу, в каньоне, то их там нежданно-негаданно прихватило снегопадом, как и меня… и, если я не ошибаюсь, они куда менее приспособлены к такой истории.

Мы, Сэкетты, никогда не жили в большом достатке, и у себя в горах привыкли обходиться самым малым, зато научились изворотливости. Любой из нас, братьев, в одиночку странствовал за многие мили от дому и умел выживать в диких местах, когда еще и шестнадцати не стукнуло.

С тех пор у меня вся жизнь — сплошные тяжелые времена, хоть на войне, хоть после. Перегон гурта длиннорогих из Техаса в Монтану — не тот случай, где можно человеку размягчиться… в общем, будьте уверены, я провел половину своей жизни, имея меньше чем ничего.

Трудности — это мой всегдашний образ жизни, редко-редко мне не приходилось голодать, мерзнуть и бороться против дикой природы. Можно сказать, всю жизнь я не жил, а старался выжить. Даже для меня не слишком большое удовольствие оказаться отрезанным тут, в горах, занесенных снегом, но уж как-нибудь я выживу. А вот те, другие?..

Когда я вернулся обратно в лагерь, мои лошади стояли у самой пещеры. Я завел их внутрь и тщательно обтер холстиной. В основном, правда, я с ними возился, чтобы малость их подбодрить. Они ребята сообразительные и понимают, что влетели мы в большую неприятность, но раз о них заботятся, значит, все пока нормально.

Хотел бы я сам в это верить.

После развел костер, снял свою овчинную куртку и натянул жилет, а потом снова надел куртку. Когда приходится выходить в холодную погоду, я всегда стараюсь натягивать на себя поменьше лишних одежек. Тут главное — чтоб не вспотеть. Потому что как остановишься, пот начинает замерзать и превращается в ледяную рубашку под одеждой.

Приготовил я себе чего-то поесть и уселся у костра с открытым Блэкстоном. Только время от времени косился наружу, пытаясь разглядеть там что-нибудь.

Последние несколько месяцев, улегшись спать, я временами подолгу лежал без сна, раздумывал о том, что прочитал, или пытался высказать какие-то мысли, пользуясь словами, взятыми из этой книжки. Я надеялся, что, пока придет весна, речь у меня станет получше.

И еще время от времени я думал об Эйндж… о тех днях, когда я заботился о ней, а она была полумертвая от голода и слабости, когда я думал, что, может быть, это и есть моя женщина. Я угробил уйму времени, мечтая про нее, просто думая о ней и обо всем, с ней связанном.

Но теперь мечтать мне особенно не о чем. Она это ясно показала в тот вечер в магазине.

Так что ж выходит, лучше было дать Китчу пристрелить меня? Ну уж нет, я так не думал. Приходилось мне слышать про людей, убивающих себя из-за женщины — ну, так большей дурости я в жизни не слышал.

Женщины — народ практичный. Они во всяком деле видят самую главную суть, и ни одна женщина не станет тратить время попусту, вспоминая человека, который был таким дураком, что убил сам себя. Человеку положено жить для любви, а не помирать ради нее.

Хотя чуть не любая женщина куда охотнее увидит человека мертвым, чем с другой женщиной.

Но только в этот вечер, сидя в одиночестве в пещере, у яркого огня, я вдруг почувствовал, как все оно собралось комком в горле, все желания, все мечты об Эйндж и о ее рыжевато-золотистых волосах.

Поел я, сложил в мешок немного пищи на утро, малость подлатал свои снегоступы, засунул книжку в седельную сумку и улегся спать.

За добрый час до восхода солнца я выбрался из своего «зугана» и сложил его в сторонке. Приготовил себе завтрак, спустился с лошадьми к ручью. Пробил топором прорубь и напоил их. Нарезал немного травы, обстучал от снега и льда… конечно, им это на один зуб, но только чтоб накормить их досыта, и дня не хватит.

Нацепил я снегоступы, повесил на спину мешок с едой, повесил на пояс веревку, на спину — винчестер и тронулся в путь. Рассвет только робко выглянул из-за гор, когда я добрался до тропы в каньон.

Первым делом я заметил какое-то пятно на снегу, покрывшем тропу. Что-то туда упало.

Осторожно, цепляясь руками за выступы на каменной стене, где попадались, я двинулся вниз по тропе, и когда добрался до этого пятна, то увидел, что на него уже нанесло немного снега. Выходит, это случилось среди ночи. А то, что упало, свалилось через край.

Я осторожно подобрался к кромке обрыва. Местами ветер нанес столько снегу, что образовались карнизы. Стань на такой карниз — и полетишь в пропасть…

Я свесился через край и поглядел вниз.

Это была Эйндж.

Она лежала без движения на уступе, футов на двадцать ниже меня. Ее присыпало снегом. Рыжевато-золотистые волосы горели на снегу, как пламя, освещенные первым светом, просочившимся через облака.

Я положил винтовку на снег и начал рыскать вокруг, пока не отыскал место, где оползень обнажил сплетение корней карликовых сосенок. Привязал к корням веревку, подергал для проверки и скользнул вниз с обрыва, приземлившись на уступе рядом с ней в облаке обрушившегося следом за мной снега. Уступ, на котором она лежала, засыпанный глубоким снегом, был не шире шести-семи футов и, может, раза в три длиннее.

Она была живая.

Я приподнял ее и обнял, прижимая к себе покрепче, стараясь отогреть, и шептал всякие бестолковые глупости.

Потом обвязал ее незатягивающейся петлей-булинем, пропустив веревку под мышками, плотно, чтоб она не выскользнула. После, перехватываясь руками за выступы на скале, вскарабкался обратно на тропу.

Отдышался — и потащил ее наверх.

К тому времени, когда я ее поднял на тропу, уже настал день, и свету было достаточно. Я развязал узлы, свернул веревку в моток, надел снегоступы и взвалил Эйндж на плечо. У нее была здоровенная шишка на голове, но, наверно, густые волосы и снег смягчили удар, и я решил, что вряд ли она серьезно пострадала.

Я и двух шагов не сделал, как услышал крик далеко внизу, а потом винтовочный выстрел, но прицел, видно, был взят слишком низко, я даже свиста пули не услыхал. Я повернулся и увидел несколько черных фигурок на фоне белого снега, далеко внизу, на дне каньона.

Эйндж зашевелилась и открыла глаза. Я быстро отступил как можно дальше к скальной стене и поставил ее на ноги.

— Телл? Телл, это действительно вы? Я думала…

— Как вы себя чувствуете?

— Я упала… думаю, свалилась с обрыва.

— Да, упали.

Стиснув в одной руке винтовку, а в другой — ее пальцы, я крохотными шажками двинулся вверх по тропе, прижимаясь к скале. Прогремел еще один выстрел, пуля легла неподалеку, а люди внизу бежали к началу тропы.

Один упал, но другие не остановились.

— Кто это там внизу?

— Это мистер Татхилл и те, остальные. Айра Бигелоу с Томом. Человек по фамилии Бойд и еще двое, их я не знаю. Одного они называли Беном.

Бен Хоубз?

— Они заставили меня вести их, Телл. Они мне угрожали. А кроме того… вы не вернулись, и я боялась.