Моя жена Утчка (чье имя некоторое время тому назад я сократил до Утч) способна научить терпению даже бомбу с часовым механизмом. Она и меня не без успеха учила выдержке. Сама она эту школу прошла, так сказать, по принуждению. Она австриячка, родилась в местечке Айхбюхль рядом с пролетарским городком Винер-Нойштадт, находящимся в часе езды от Вены, в достопамятном 1938 году, известном как год аншлюса. Ей было три года, когда ее отца убили как большевика и диверсанта. Был ли он в самом деле большевиком, неизвестно, но диверсантом был точно. К концу войны городку предстояло разместить у себя самый большой аэродром в Европе, и, естественно, там стали производить и испытывать немецкие «мессершмиты». Отца Утч убили в 1941 году: его схватили при попытке взорвать самолеты на взлетной полосе аэродрома.

После того, как отец был казнен, местные эсэсовцы нанесли визит маме Утч в Айхбюхль. Они сказали, что пришли искоренить «ростки предательства», явно нашедшие благодатную почву в этом доме. Они велели соседям глаз не спускать с матери Утч, чтобы выяснить – нет ли у нее, как у ее бывшего мужа, контактов с большевиками. Они изнасиловали мать Утч и унесли из дома деревянные часы с кукушкой, которые отец привез из Венгрии. Айхбюхль расположен совсем близко от венгерской границы, и влияние Венгрии можно заметить повсюду.

Несколько месяцев спустя мать Утч изнасиловали местные жители, которые объяснили это тем, что так они поняли инструкцию эсэсовцев: глаз не спускать с этой женщины, дабы выявить ее политические пристрастия. Судить их не стали.

В 1943 году, когда Утч было пять лет, ее мать лишилась работы в монастырской библиотеке рядом с Кацельсдорфом. Якобы она распространяла среди молодежи литературу неподобающего содержания. На самом деле был у нее грех – она таскала книги, но не это поставили ей в вину; впрочем, и пропаж не обнаружили. Маленький каменный дом, в котором родилась Утч, стоял на берегу речки, протекавшей через Айхбюхль. К домику примыкал курятник, где хозяйничала мама Утч, и коровник, который девочка сама стала ежедневно чистить, едва ей исполнилось пять лет. Дом был полон краденых книг, в основном религиозных, хотя Утч больше запомнились книги по искусству. Огромные, плакатных размеров, каталоги церковного искусства: скульптура, архитектура, витражи – начиная от времен еще до Карла Великого и кончая поздним рококо.

Вечерами, когда смеркалось, Утч помогала маме доить коров и собирать яйца. Соседи платили за молоко и яйца колбасой, одеялами, капустой, дровами (реже – углем), вином и картошкой.

К счастью, Айхбюхль был довольно далеко от завода «мессершмитов» и аэродрома и почти избежал бомбежек. В конце войны союзники сбросили на территорию завода и аэродром больше бомб, чем на любую другую цель в Австрии. Утч лежала с мамой в их домишке с затемненными окнами и слушала: «бум!», «бум!», «бум!» – бомбы падали на Винер-Нойштадт. Иногда низко над местечком пролетал подбитый самолет, а однажды бомбы попали в цветущий яблоневый сад Хаслингеров. Земля под деревьями покрылась толстым слоем лепестков, как свадебным конфетти. Пчелы не успели опылить сад, так что весь урожай яблок погиб, не родившись. Фрау Хаслингер обнаружили в домике, где делали сидр, – она пыталась заколоть себя секатором; там ее и держали связанной несколько дней в огромном яблочном ларе, чтобы пришла в себя. Она заявляла, что во время своего заключения была изнасилована какими-то мужланами, но это сочли фантазией на почве нервного расстройства от потери урожая.

Но далеко не фантазией было вступление русских войск в Австрию в 1945 году. Утч, которой уже исполнилось семь, была прехорошенькой девочкой. Ее мама слышала, что с женщинами русские обращались ужасно, а к детям были добры, но не знала, отнесутся ли они к Утч как к женщине или как к ребенку. Пришли русские из Венгрии и с севера; они особенно свирепствовали в Винер-Нойштадте и его округе из-за пресловутого завода «мессершмитов» и обитавших там высокопоставленных офицеров люфтваффе.

Мама привела Утч в коровник. Там стояло восемь коров. Подойдя к самой большой из них, мать закрепила голову коровы и перерезала ей горло. Когда корова сдохла, мать освободила корове голову и перевернула тушу набок, вскрыла брюхо, вытащила внутренности, вырезала прямую кишку, а потом положила Утч в образовавшуюся полость между огромных коровьих ребер. Часть внутренностей – сколько влезло – она запихала обратно в утробу, а остальные разложила на солнышке, чтобы привлечь мух. Разрез прикрыла, соединив края брюшины и спрятав Утч от чужих глаз, и сказала, что дышать можно через задний проход. Потом оставленные на солнце внутренности, сплошь облепленные мухами, мать Утч принесла обратно в коровник и разложила над головой мертвой коровы. Окруженная роем мух, та теперь выглядела, будто сдохла давным-давно.

Потом мама поговорила с Утч через коровью задницу:

– Смотри не двигайся и не издавай ни звука, пока тебя отсюда не вытащат.

У девочки там была длинная узкая бутылка от вина, наполненная ромашковым чаем с медом, и соломинка. Так что можно было утолить жажду.

– Смотри не двигайся и не издавай ни звука, пока кто-нибудь тебя отсюда не вытащит, – повторила мать.

Два дня и две ночи лежала Утч в утробе мертвой коровы, пока русские опустошали Айхбюхль. Они зарезали всех оставшихся в стойле коров, а потом привели в коровник и убили нескольких мужчин, не говоря уж о том, что частенько приводили туда женщин, но к лежащей корове даже не подходили: думали, что она пала давно и мясо ее испорчено. Русские использовали коровник для самых разнообразных зверств, но ни разу Утч не шевельнулась в коровьей утробе и не издала ни звука. Даже когда у нее кончилось питье, а коровья туша подсохла и сдавила ей бока, даже когда скользкие внутренности прилипли к ней – и тогда Утч не издала ни звука и не пошевелилась. Она услышала голоса: говорили на чужом языке. Вот корову ткнули в бок. Голоса стали громче и возбужденнее. Корову куда-то потащили. Голоса стали стихать и совсем смолкли. А когда тушу подняли, раздался вопль: Утч, облепленная коровьими внутренностями, вывалилась прямо на руки человеку с черными усами и красной звездой на серо-зеленой фуражке. Это был русский. Он грохнулся на колени вместе с Утч на руках и как будто потерял сознание. Остальные русские, столпившиеся вокруг, поснимали головные уборы, казалось, они молились. Кто-то принес воды и вымыл Утч. По счастью, это были те русские, которые любили детей, и им даже в голову не пришло отнестись к Утч как к женщине. Поначалу, надо сказать, они думали, что Утч – теленок.

Постепенно выяснилось, что произошло. Маму Утч изнасиловали. (Почти все матери и дочери были изнасилованы. Почти все отцы и сыновья – убиты.) Однажды утром какой-то солдат решил сжечь коровник. Мама Утч уговаривала не делать этого, но у нее уже не было сил спорить. Ей ничего не оставалось, как убить русского солдата лопатой, а потом другому русскому ничего не оставалось, как застрелить ее.

Постепенно, сопоставив факты, русские обо всем догадались. Девочка, должно быть, дочь той женщины, которая так не хотела, чтобы сгорел коровник, а не хотела она потому, что… К такому умозаключению пришел тот самый русский, который подхватил выскользнувшую из коровы Утч. Этот русский был офицер, грузин, с далеких черноморских берегов. Они там любят коверкать слова и придумывать разные смешные словечки. Так вот «утч» на каком-то их жаргоне означает «корова». Я везде расспрашивал об этом грузин, и они могли только предположить, что слово «утч» напоминает звук, издаваемый коровами во время отела. А «утчка»? Ну ясно, это – не что иное, как теленок. Именно так назвал грузинский офицер девочку, которая вывалилась из коровьего чрева. И само собой, женщину, когда ей за тридцать, странно было бы называть Утчка, так что я звал ее Утч.