Я говорю:

«Зачем мне деньги? У меня двое брюк и белья дне нары».

«Купишь телевизор!')

А я шибко не люблю, сыпок, когда люди ходят по степам и всё трещит… Ох, и строгие начальники!..

Дедушкина избушка в одно окошко обмазана глиной и побелена, как белое облачко посреди сада. Из нее дедушка наотрез отказался переехать в новые дома с удобствами и жалеет людей, которые не последовали его примеру и теперь вот «дышат газом».

И избушке душновато. Пол застелен узорными красно-коричневыми коврами, так что половиц нигде не видно.

Избушка дышит недавно протопленной печью и печевом. На предпечье лежит холщовая сумка; на ней вышиты три зелёные птицы, и по очертаниям они образуют чашу тюльпана. Эта сумка — любимица мальчика: в ней он носит домой гостинцы.

Что-то дедушка даст сегодня?

Лицом дедушка показывает на единственную картину в избушке и произносит торжественным шёпотом:

— Большой человек!

В застеклённой раме изображён золотой полумесяц со звездой и синие причудливые буквы. А больше па картине ничего нет.

— Я его не вижу, — признаётся Нурлан.

— Не видишь, и не надо, — радуется дедушка. — Его и не надо видеть. Вот здесь по-арабски написано его имя: Магомет[2]. Он большой человек!

Головой дедушка едва не касается потолка, и Нурлан спрашивает с некоторым недоверием:

— Больше тебя?

— Гораздо больше, — улыбается дедушка.

— И больше бригадира Ивана Пантелеевича Семибратова? — не верит Нурлан. — И его жены учительницы Натальи Николаевны?

— Конечно, больше, — убеждённо отвечает старик.

Огорчённый Нурлан отходит к окну. Оттуда тянет полынным ветром. В горячем воздухе, как белая горная вершина, дрожит элеватор на станции Шильда. В обычные дни его не видно, но, если погода удаётся наособицу ясной, он выплывает, как видение.

И Нурлан осенённо показывает на него рукой и кричит:

— И даже больше этого элеватора?

Из-под руки дедушка долго смотрит на элеватор, вздыхает и, не говоря ни слова, расставляет на полу, на ковре, пиалы, сахарницу, белый чайник с алыми розами и мягко спрашивает:

— Ты, сынок, шибко хочешь есть?

— Недавно я хотел есть не шибко…

— А теперь?

— Теперь?.. — вздыхает Нурлан. — Теперь, наверное, шибко.

Дедушка достаёт из печи блюдо с баурсаками — кусочками кислого теста, варенными в бараньем сале, и ставит посреди мазанки. Нурлан не спешит садиться и ждёт, когда сядет хозяин.

Наконец дедушка опускается на ковёр и кивком разрешает сесть праправнуку. Тот с достоинством устраивается напротив хозяина.

А дедушка кладёт ему и себе на колени по белому полотенцу и говорит слабым голосом:

— Видишь ли, сынок, Магомет, конечно, не больше элеватора…

Баурсаки — тёплые и непередаваемо вкусные — тают во рту, и Нурлан благодарно кивает.

— Не больше? — спрашивает он с набитым ртом.

— Не больше, — грустно подтверждает дедушка. — У него была жена Хадича. Хорошая женщина! Дай бог каждому такую. Когда он очень уставал от работы, она брала его под руку. А если бы Магомет был больше элеватора, какая нужна женщина, чтобы взять мужчину под руку? Таких женщин нет. Теперь он мало что может, а раньше многое мог! Он был, конечно, не больше элеватора.

Последнее предложение дедушка произносит почему-то очень грустно, задумывается, забывает про чай и про баурсаки, и глаза его смотрят куда-то внутрь себя. Нурлану до слёз жалко старика. Он трясёт его за плечо.

— Что же ты ничего не ешь, дедушка?

— Почему не ем? Я ем. Это потому, что ты ко мне пришёл! — Дедушка гладит Нурлана по голове. Пальцы у него шероховатые и щекотные. — Вот когда ко мне никто не приходит, я не ем, а только пью чай.

— Почему?

— Почему? Потому что никогда не думал, что столько буду жить. Никто не знает, сколько мне лет. И начальники тоже не знают!

— И ты не знаешь? — спрашивает Нурлан.

— В молодости я знал, — оправдывается дедушка. — А потом сбился со счёту. Я пережил столько людей и столько яблонь. Яблоню тоже тяжело переживать, сынок!.. Разве я жалуюсь? Я только почти совсем не сплю. Когда я умру, я отосплюсь…

— Ты не умрёшь, дедушка! — как заклинание произносит Нурлан, и, наверное, очень громко, потому что старик с недоумением глядит па него.

Губы у Нурлана дрожат. Готовый разрыдаться, он до морщинки на лице, до трещинки на землистых руках, до «солнышек» на ногтях запоминает дедушку.

И замирает: на порожке стоит мама и держится за сердце.

— Тебе нисколько не стыдно, Нурлан? — тихо выговаривает она. — Из детсада ко мне домой прибежали: «Где ваш сын?» У меня с сердцем стало плохо. А мне ещё рано ходить в сердечницах… Ольмэз-ага, ты, наверное, опять говорил с ним о Магомете? Когда ты перестанешь сбивать ребёнка с толку?

Мать рывком поднимает сына с ковра и, высоко и больно держа за руку, ведёт к посёлку Адамовке. Мальчик то и дело оборачивается.

Дедушка стоит у калитки и смотрит вслед. Свободной рукой Нурлан украдкой машет ему.

Дедушка машет ответно.

А потом он пропадает из виду.

Под ногами хрустят хрупкие плитки такыра. И только тут Нурлан вспоминает, что он забыл рассказать дедушке о встрече со старым орлом, который пил из глиняной плошки.

Как же это он позабыл-то, а?

Да и была ли эта встреча? Ведь сейчас в глиняных посудинах нет ни капли влаги.

VICTORIA МЕА![3]

Дома мама в ванной в трёх водах моет Нурлана и просит:

— Скажи что-нибудь.

Нурлан молчит, ему жалко дедушку.

Он молча переодевается во всё новое.

Когда, кажется, всё готово для выхода в люди, мать на ладони протягивает ему отцовскую медаль «За трудовую доблесть» и, стараясь поймать его сердитый взгляд, спрашивает:

— Награду наденешь, Нурлан?

Надув губы, Нурлан отвечает еле слышно:

— Когда отец придёт из армии.

— Ладно, — тотчас соглашается мать и убирает медаль под стекло книжного шкафа.

Они идут в школу, где сегодня в актовом зале концерт по случаю окончания учебного года.

В зале молодёжь до десяти лет заняла все первые ряды, и ведёт она себя пристойно: в посёлке все друг друга знают.

Мать посадила Нурлана в первый ряд, поцеловала в макушку и ушла в глубину зала.

Нурлан принялся вертеть головой и обнаружил, что сидит он рядом с Богданом — товарищем по старшей группе. От Богдана сильно пахло духами.

Выглядел он куда солиднее, чем в обычной жизни, и совершенно не узнавал Нурлана, хотя ещё сегодня утром они вместе играли в чижика.

— Богдан, это я, — напомнил ему Нурлан.

Но тот, по-видимому, не расслышал.

Тогда Нурлан повторил громче:

— Я это!

И для доказательства своего бытия дёрнул Богдана за ухо. На удивление, тот опять никак не отреагировал. Правда, на лице его появилось и пропало сложное выражение, которое можно было понять приблизительно так: «Неужели и тебя сюда пустили?»

Рядом с ним он увидел Светлану, тоже из старшей группы, и в душе Нурлана шевельнулась ревность, да он тут же забыл про неё, когда почувствовал, что занавес перед ним живёт своей захватывающей жизнью.

Занавес колыхался, морщился, подрагивал. За ним роились голоса, стучали каблучки, железо брякнуло о железо. Между простенком и занавесом кто-то сделал из бархата окошечко, и оттуда за залом — и за Нурланом тоже! — наблюдал немигающий чёрный глаз!

Польщённый вниманием, Нурлан выпрямился, открыл рот от изумления и очень пожалел, что по надел медаль «За трудовую доблесть».

Тут занавес задрожал, заёрзал и поехал было в разные стороны. Правая сторона его, открывая сцену, уплыла к простенку, а левая, дёргаясь, осталась на месте. Зал засмеялся, и Богдан со Светланой тоже.