— Дни напролет я сидел над ними! Стиль здесь, конечно, не современный, но любопытно все же узнать твое мнение... В этой проклятой комнатушке была жарища, как в бане. С утра до ночи я никуда не выходил... Ты-то в это время в Кисо прохлаждался... Да, досталось мне нынешнее лето...
Содзо начал читать стихи. Но Санкити не очень-то внимательно слушал. Воображение рисовало ему картину: с трудом держа в зубах кисть и помогая себе рукой, которая не в силах была держать даже чашку, Содзо склонился над листом бумаги. Его трясет, точно в лихорадке, губы что-то шепчут, и на бумаге одна за одной появляются строки, полные сокровенных мыслей. Недуг Содзо отнял у него силы, но дух в нем был еще крепок. Он не мог жить в бездействии. Болезнь иссушила руки и ноги, но туловище оставалось здоровым, как ствол могучего дерева, устоявшего в бурю. Поэзия была стихией, питавшей его душу: когда он читал вслух, глаза у него начинали блестеть, выражая то беспредельное страдание, тоску, то возмущение и раскаяние, а то и холодную усмешку. Из больших его глаз лились слезы...
— Пока тебя не было, я многое передумал, — проговорил Содзо, отрываясь от стихов и вытирая лицо полотенцем, точно ему было жарко. — Никогда я еще так много не размышлял, как этим летом.
— Представляю, каково тебе здесь было, — внимательно поглядел Санкити на брата. — Но и в Кисо бывало довольно жарко... Хотя, конечно, такой духоты, какая бывает в Токио, не было ни разу.
— Здесь было настоящее пекло. Целыми днями ни ветерка. Я лежал вон там, у окна. Иногда весь день без движения. И я начинал думать. Вспоминал отца, мать...
В углу, почти на уровне пола, было маленькое оконце. Возле него и провел все лето Содзо, распластав на полу свое больное тело.
— В твое отсутствие я пересмотрел многое из того, что было написано отцом, — продолжал Содзо. — Достал кое-какие книги. Тебя они наверняка заинтересуют. Я все это отдам тебе. Может, пригодится для работы.
Окошко выходило в небольшой дворик, где росли кусты дикого чая. Этот дворик заключал в себе весь мир, доступный теперь Содзо. Ночью и днем все одно и то же. Раньше Содзо похаживал иногда к Инагаки поговорить о том, о сем. Но и это стало ему трудно. К Содзо же теперь никто не заходил. Его связи с внешним миром были порваны.
В комнату доносился шум улицы...
— Вот что, Санкити, я хотел бы сказать тебе. Только тебе одному, — продолжал Содзо. — Я не хочу больше жить. Мне невыносимо в этом доме, где я для всех обуза. Я многое передумал, пока ты был в Кисо. Были дни, когда я совсем ничего не ел. Но так уж устроен человек. Сколько ни думай о смерти, как ни ищи ее, а пока не пробил твой час, умереть нелегко...
Содзо говорил о смерти как о чем-то простом и привычном. Точно уйти из этого мира было для него то же, что выпить чашку чаю.
— Иногда кто-нибудь заботливо спросит: «Со-сан, как ты себя чувствуешь? » Да только меня не обманешь теперь. Они спрашивают о моем здоровье, чтобы узнать, долго ли я еще буду их мучить. Братья ненавидят меня, ждут не дождутся моей смерти. Ха-ха-ха... Пока еще, спасибо, дают есть. А перестанут давать — тем лучше.
«Одиночество и бесполезность существования — вот что гнетет его», — подумал Санкити.
Атмосфера в доме Коидзуми показалась ему нестерпимо тяжелой. Хотелось распахнуть ставни, увидеть небо. Да что толку? Распахнешь, и взгляд упрется в однообразный ряд домов. А перед домами вправо и влево улица, выходящая за городом на дорогу из Хонго в Юдзима.
Наконец Санкити получил от Тацуо письмо с фотографией. Все, кроме Минору, которого не было дома, собрались в комнате Содзо. Пришла жена Инагаки. Обычно веселая и добродушная, она сегодня была хмурой и неразговорчивой: поссорилась с мужем. Но посмотреть фотографию любопытно было и ей.
— Ой, посмотрите, как о-Танэ на отца похожа! — воскликнула о-Кура.
— Хм... действительно точь-в-точь отец, — согласился Содзо.
— У нее в жизни совсем другое лицо, гораздо мягче. А глядя на карточку, можно подумать, что это не она снималась, а отец, — сказал Санкити.
С фотографии смотрело торжественно-строгое, даже как будто суровое лицо о-Танэ. Таким вот и был старый Тадахиро. Но о-Танэ, в доме которой Санкити провел все лето, была на самом деле совсем другой.
— А Тацуо-то как постарел! — опять воскликнула о-Кура. — Тетя, взгляните-ка, — обратилась она к жене Инагаки. — Какая интересная пара, никогда не скажешь, что они одних лет.
— Вот она какая ваша сестра в Кисо, — откликнулась сидевшая рядом с о-Кура жена Инагаки.
— Что это Сёта как низко опустил голову, — продолжала о-Кура. — Пожалуй, лучше всех получилась о-Сэн.
— Какие наивные у нее глаза, — заметил Содзо.
Рядом с Тацуо стоял приказчик Касукэ. Смеясь, Санкити рассказал, как Касукэ в последнюю минуту стал выбирать самое затененное место: уж очень смешно блестела бы на солнце его лысина. На фотографии был виден просторный двор, усеянный крупными камнями, справа вверху белела стена каменного амбара, отчетливо получился залитый солнцем склон горы. От всего снимка веяло покоем и довольством сельской жизни.
— Вот где человек не знает никаких забот. Ах, было бы у нас побольше денег, — мечтательно проговорила жена Инагаки. — Скорее бы уж мы разбогатели...
— В самом деле, какая это жизнь! Качает нас, как поплавок, — вздохнула о-Кура.
О-Кура часто вспоминала родное селенье, старый дом Коидзуми, каким он был до пожара. И сейчас, разглядывая фотографию, она словно перенеслась на много лет назад. И начала рассказывать.
Слушая невестку, Санкити чувствовал, как в дальних уголках памяти стали обозначаться картинки безвозвратно ушедшего прошлого: вот старые ворота, возле них большая камелия, из плодов которой получалось превосходное масло; зал, где останавливался, как говорили, сам даймё, рабочая комната матери и невестки с ткацким станком. В доме было много просторных комнат. Из окон открывался вид на расстилавшуюся до горизонта равнину Мино. Окна отцовского кабинета выходили в сад, там росли сосны и много пионов... Когда вечера становились холодными, вся семья собиралась в большой гостиной, ели вкусные лепешки из земляных груш, в которые, по местному обычаю, добавлялась тертая редька. Потом, подбросив в очаг углей, так что дыхание огня обжигало лица, садились вокруг и слушали старого крестьянина. Он плел соломенные сандалии и рассказывал о таинственных огоньках, заманивавших путника в дремучем лесу... Дорогая, невозвратимая пора детства, теплый семейный очаг — грустно и сладостно воспоминание о вас.
О-Кура так увлеклась воспоминаниями, что добралась до самых истоков дома Коидзуми. Несколько сот лет назад, рассказывала она, туда, где теперь городок Кисо, пришла семья Коидзуми. Они распахали долину, засеяли ее. Выбрали на склоне горы место для селенья. Построили храм и часовню в честь бога, исцеляющего болезни. В те времена там жило всего три семьи: Коидзуми, оптового торговца и начальника провинции. Почти половина всей земли принадлежала семье Коидзуми. Они сдавали ее в аренду крестьянам, которые постепенно заселили склон горы. Так возникло селение, превратившееся со временем в небольшой городок. Когда о-Кура вышла замуж за Минору и стала жить в доме Коидзуми, ей не раз доводилось видеть, как в день Нового года крестьяне собирались у ворот поместья и кто-нибудь просил: «Господин, дай немного леса построить сарай». И старый господин отвечал: «Иди и руби. Пусть будет у тебя новый сарай». Вот в каком согласии жили, В праздники Тадахиро не скупился на угощения: сакэ текло рекой, пеклись горы лепешек. Рис толкли для них несколько вечеров. Поздравлять крестьян с праздником выходили сам старый Коидзуми и Минору. «А, поздравляем, поздравляем!» — говорили они.
О-Кура встала и гордо приосанилась, изображая свекра и мужа, как они выходили к крестьянам.
Это «А, поздравляем!» очень рассмешило братьев.
— Ну, что смеетесь! Так все и было, — сказала о-Кура. — Богатый был дом. Да все прожили, а что не прожили — раздали. Таков был обычай. И так было заведено в старом доме. Вот и мой муж до сих пор такой же. Тогда-то он был совсем молодой... Хотел уехать в столицу. Вся деревня стала упрашивать его остаться. Даже старостой выбрали. Он и остался. Тогда все жили для других. Если заболел у кого ребенок, старый Тадахиро спешил к старику, умеющему врачевать. А деньги из своего кармана платил. Сколько продали тогда земли, леса. А жить становилось все труднее. Минору пошел работать в уездное управление. Только нигде не умел он своей выгоды соблюдать. Как вспомнишь — убыток за убытком. Другой раз поручится за человека, а потом в ответе за него...
