О-Фуку и мальчик принялись за еду. Санкити выглядел усталым и даже не дотронулся до бобов, которые с таким старанием приготовила жена. Лицо у него было печальное.
— Что с тобой? Ты сегодня опять ничего не ешь, — сказала она, и на лицо ее тоже легла тень.
В тот вечер Санкити до поздней ночи засиделся у себя в кабинете. Обложившись книгами, он листал одну за другой, но так и не нашел то, что искал. И в эту ночь он не сомкнул глаз. Он никак не мог решить, что же делать: написать ее матери или лучше сперва объясниться с Цутому?..
От бессонных ночей Санкити еле держался на ногах. Сильно болела голова. С горечью и состраданием думал он теперь о любви о-Юки и Цутому. Выйдя утром из дома, он опять бесцельно бродил до заката солнца. К вечеру решение созрело: он должен развестись с женой. Санкити пришел домой, настроенный решительно: он сделает все, чтобы соединить их, он уйдет. Пусть хоть они будут счастливы.
Санкити оглянулся на прожитые годы — в памяти возникли безрадостные картины прошедшего: уход из дома, скитания, мысли о смерти. «Ничего, ведь я еще молод, — утешал он себя, — есть многое, чего я еще не знаю, не испытал» . Однажды эта мысль вернула его к жизни. Он возвратился в дом, который покинул, порвав освященные веками узы. С тех пор прошло много дней, и много горя ему пришлось хлебнуть. Арест брата, банкротство, смерть матери, болезнь сестры... Он изведал то, что человеку лучше не знать совсем. И он решил, что его спасение в семье. У него будет свой дом, где все будет принадлежать ему. Начнется новая жизнь. Когда он уезжал из Токио, Инагаки, разговорившись, напутствовал его: «Счастливыми будут только первые сто дней, а потом...» Разве могло ему прийти тогда в голову, что пройдет так мало времени и его счастье рухнет?.. Опять беда постучала к нему в ворота...
Но может ли он послать о-Юки домой, к отцу, который и думать ей запретил о возвращении? О-Юки уже была вписана в метрическую запись дома Санкити. Признает ли суд достаточно вескими причины для развода? Истерзанный сомнениями Санкити решил даже поговорить обо всем со знакомым адвокатом, жившим в городе. С этой мыслью он и лег было спать, забравшись под москитную сетку. Но летние ночи коротки. Скоро забрезжило. Санкити снова встал, вышел на улицу и побрел к дому, в котором жил директор школы, его бывший учитель. Сквозь старые массивные ворота, открывавшие въезд в усадьбу, он вошел на задний двор. И на вершине невысокого холма, посреди овсяного поля, увидел двоих людей. Один из них был директор, владевший довольно большим участком земли, который не уступал размерами крестьянским наделам. В сельскохозяйственных работах ему помогал школьный сторож. В это раннее утро директор, видно, отдавал ему какие-то распоряжения. Заметив Санкити, он спустился вниз.
Через несколько минут учитель и его бывший ученик сидели в кабинете возле цветника. Здесь царила ничем не нарушаемая тишина.
Учитель был уже в том возрасте, когда люди не дают покоя дантистам, но энергии в нем было хоть отбавляй. Он носил длинную густую бороду, посеребренную сединой. Санкити почитал учителя как родного отца и мог доверить ему все свои сомнения и горести. Он понимал, что такие дела лучше решать самому, но сам он сейчас решить ничего не мог; ему необходим был умный совет. Поглядев учителю прямо в глаза, Санкити рассказал ему все: и то, что он прочитал в письмах, и о своем решении разойтись с женой. Рассказать все это было не так уж трудно: ведь сидевший напротив него человек был учителем, — Санкити это помнил, — и тем самым Орима, что принял столь деятельное участие в его, Санкити, женитьбе.
В изящно обставленном кабинете на стене, почти рядом, висели два портрета — учителя в молодости и его первой жены.
— Ты решил неправильно, — выслушав Санкити, сказал учитель. — Пусть моя жизнь послужит тебе примером. Я женился трижды. И должен тебе сказать, что первая жена — самое дорогое, самое трогательное воспоминание. Нет на свете несчастней человека, потерявшего первую жену. Можешь мне поверить.
Санкити молча слушал учителя. А он, мягко жестикулируя большими ладонями, которым приходилось держать и перо, и лопату, и даже оружие — учитель в молодости был на войне, — продолжал:
— Ты поймешь меня, когда будешь постарше. Я читал однажды о жизни Сократа. У него была жена с ужасным, сварливым и злобным характером. И он терпел — терпел всю жизнь. Подражать ему, конечно, трудно. Он был великий человек, великий мудрец и потому, наверное, такой стойкий...
Учитель говорил, как проповедник. Постепенно он перешел к своей жизни в Америке:
— Американские женщины — умнее японских. Это очень заметно, когда попадаешь в Америку. Если, скажем, американка любила кого-нибудь до замужества, она обязательно знакомит с ним своего мужа. И эти двое мужчин становятся приятелями. А посмотри, что происходит у нас... Нет, в этом смысле нам надо поучиться у американцев.
В комнату вошел незнакомый человек, и учитель поспешил переменить разговор.
— Так что, Коидзуми-сан, хорошенько все обдумай, прежде чем решиться на какой-нибудь шаг, — напутствовал он Санкити, провожая его до ворот усадьбы.
Но не прошел Санкити и нескольких шагов, как сердце его опять защемило. Вот показалась хорошо знакомая камышовая крыша. Невыносимая тоска одиночества сдавила сердце.
Дома Санкити ждала о-Юки. Взглянув на доверчивое, ласковое, улыбающееся лицо молодой жены, старающейся всеми силами развеять дурное настроение мужа, Санкити стало не по себе.
Он прошел в свою комнату и в изнеможении упал на циновку. В доме уже засветились лампы, а Санкити все лежал без движения.
— О-Юки! Принеси, пожалуйста, мокрое полотенце, — крикнул он жене.
О-Юки пошла на кухню и тотчас вернулась. Санкити, белый как: полотно, лежал на циновке и тяжело дышал.
— Что с тобой? — участливо спросила о-Юки, прикладывая мокрое полотенце к груди мужа.
На другой день вечером Санкити взял лист бумаги и, сев за стол, начал писать. Писал он долго. Мальчик в соседней комнате уже потушил свет, о-Фуку разделась и легла спать, а Санкити все писал.
— О-Юки! Я хочу кое-что тебе прочитать. Пока я не кончу, ты не ложись спать! — крикнул он жене из своей комнаты.
О-Юки была в это время в столовой. Сидя у очага, она шила. Тускло горела лампада. Вокруг стекла плясал рой мошкары, слетевшейся неведомо откуда;
Когда о-Юки отложила шитье, было около двенадцати. Мальчик и о-Фуку уже давно спали.
— Что ты пишешь? — спросила о-Юки, подсаживаясь к Санкити.
— Я тебе сейчас почитаю, а ты внимательно слушай, — ответил он и поставил лампу на середину стола. Внешне Санкити был спокоен, только его взгляд выдавал внутреннюю тревогу. Он начал читать медленно, внятно, чтобы жена не пропустила ни слова.
О-Юки слушала внимательно, не отрывая глаз от мужа.
— «Это письмо будет для тебя неожиданным, — начал Санкити. — Я пишу, потому что, как мне кажется, я должен это сделать. Я много слышал о тебе, и у меня сложилось впечатление, что ты добрый и честный человек. Моим пером водит желание все устроить к лучшему, а не низменные чувства, как ты можешь решить. И я прошу тебя прочесть это письмо до конца».
Глаза о-Юки потемнели. Не сказав ни слова, она продолжала слушать.
— «Так случилось, — читал дальше Санкити, — что я прочитал два письма — твое, посланное моей жене, и ее ответ. Я узнал, что ты любил и любишь мою жену. Понял я и чувства моей жены...»
О-Юки покраснела до самых кончиков ушей. Закрыв лицо руками, еще не огрубевшими от домашней работы, облокотилась она на стол и сидела неподвижно.
— «Мне пришлось много испытать в жизни. И я умею жалеть людей, — продолжал Санкити. — Твои страдания заставляют страдать и меня. Я не могу забыть о твоем несчастье, повинуясь эгоистическим побуждениям...»
Голос Санкити, глухой, дрожащий, иногда совсем прерывался. О-Юки напрягала слух, но некоторые фразы она так и не поняла.
— «Прочитав ваши письма, я увидел всю глубину ваших страданий. Но я не считаю, что ничего сделать нельзя, кроме как покориться судьбе. Я готов порвать связывающие меня и о-Юки узы. Пусть ее замужество будет для вас всего только печальным сном. Я хочу, чтобы вы были счастливы. И я все сделаю, чтобы о-Юки стала твоей женой. Я думал над этим несколько дней и ночей. Есть только одно препятствие — отец о-Юки с его непреклонным характером. Ты его хорошо знаешь. И я боюсь, как бы вместо счастья не навалилась на вас еще большая беда...»
