В той высокой ограде, на верху которой я примостился всего лишь накануне утром, оказалась калитка. Старая дама отперла ее ключом, а по ту сторону нас поджидал грубой наружности коренастый малый; обеими руками он опирался на внушительный посох. Тетушка тут же с ним заговорила.

— Сим, — сказала она, — вот это и есть тот самый молодой человек.

Сим проворчал что-то невнятное и головой и рукой изобразил нечто вроде приветствия.

— А теперь, мистер Сент-Ив, вам самое время отправляться в путь, — заявила тетушка. — Но прежде дайте-ка я разменяю ваши пять гиней. Вот вам четыре фунта ассигнациями, а остальное мелким серебром, шестипенсовик я удерживаю. Некоторые берут за размен шиллинг, но так и быть, пусть будет в вашу пользу. Смотрите, распоряжайтесь ими как можете разумнее.

— А это для вас плед, мистер Сент-Ив, — впервые заговорила со мною Флора, — в таком трудном путешествии он вам будет необходим. Надеюсь, вы не откажетесь его принять из рук вашего шотландского друга, — прибавила она, и голос ее дрогнул.

— Настоящий падуб, я сам срезал, — молвил Рональд и протянул мне преотличную дубинку. О такой в случае драки можно только мечтать.

Церемонность, с какою были вручены эти дары, и ожидавший меня погонщик яснее всяких слов говорили, что пора отправляться в путь. Я опустился на одно колено и распрощался с тетушкой, поцеловав ей руку. Таким образом я простился и с племянницей — но несколько горячее! Рональда же я заключил в объятия и прижал к груди с такой нежностью, что он лишился дара речи.

— Прощайте! Прощайте! — повторил я. — Никогда я вас не забуду, друзья мои. Вспоминайте меня хоть изредка. Прощайте!

С этими словами я поворотился и пошел прочь и почти тотчас услыхал, как за моей спиною в высокой стене захлопнулась калитка. Это, уж конечно, было делом рук тетушки, и, если я хоть что-то понимаю в человеческой натуре, она бы на прощание охотно наговорила мне резкостей. Но уверяю вас, даже доведись мне их выслушать, я бы ничуть не обиделся, ибо глубоко убежден, что если в «Лебяжьем гнезде» у меня остались поклонники, то и тетушка была меж них не последняя.

Мне не сразу удалось догнать моего нового товарища, ибо хотя шел он, уродливо переваливаясь и словно бы не спеша, однако при желании становился поистине скороходом. Мы поглядели друг на друга. Я — с вполне естественным любопытством, он — с нескрываемым отвращением. Уже потом мне стало известно, что с самого начала он настроился против меня: увидев, как я преклонял колени перед дамами, он почел меня за шута горохового.

— Вы, стало быть, в Англию? — спросил мой спутник.

Я отвечал утвердительно.

— Чего ж, есть места и похуже, — заявил он, и добрых пятнадцать минут мы шли спорым шагом, не обмениваясь более ни словом.

Тем временем мы вступили в безлесную зеленую лощину, которая прихотливо вилась меж холмами. Посреди нее навстречу нам сбегал ручеек, образуя там и сям прозрачные озерца; у самого нижнего расположилось стадо лохматых дсоров, и человек, показавшийся мне двойником мистера Сима, стерег их, закусывая хлебом, с сыром. Завидев нас, человек этот (после я узнал, что имя его Кэндлиш) поднялся на ноги.

— Этот парень пойдет с нами, — сказал ему Сим. — Так наказала вдова Гилкрист.

— Чего ж, пускай идет, — отвечал второй гуртовщик; потом, спохватясь, что забыл о приличиях, оборотился ко мне и сказал с хмурой усмешкой: — Ладный денек!

Я согласился с ним и спросил, как он поживает.

— Лучше всех, — отвечал он.

И, решив, по-видимому, что долг вежливости исполнен, оба гуртовщика принялись собирать скот в дорогу. Этим, как и почти всей прочей пастушьей работой, занимались два умных красивых пса, которые понимали приказания Сима и Кэндлиша с полуслова. Вскорости мы уже поднимались в гору по неровному, заросшему травой проселку, которого я прежде не заметил. Путь наш сопровождало чавканье жующих коров и мягкое «трр» куропаток; из-за неторопливого движения скота и неистребимого его аппетита мы двигались с томительной медленностью. И посреди стада в удовлетворенном молчании, которым я не мог не восхищаться, неторопливо шагали два моих проводника. Чем дольше я на "их глядел, тем больше поражался тому, как они до смешного схожи. Оба в грубой домотканой одежде, у обоих носы в табаке, в руках одинаковые посохи и на плечах совершенно одинаковые клетчатые пледы. Если посмотреть сзади, их совсем не отличишь друг от друга, и даже спереди сходство поразительное. Да и нравом они были на редкость схожи. Раза четыре я пытался подготовить почву для какого-то обмена мыслями, впечатлениями или уж хотя бы обыкновенными человеческими словами. Но в ответ слышал лишь «угу» да «хм», и беседа замирала, не возникнув. Не стану отрицать, я был огорчен. И когда, несколько времени спустя после моих безуспешных попыток завязать с ними разговор, Сим обернулся, протянул мне бараний рог с нюхательным табаком и спросил:

— Не желаете?

Я ответил, оживясь:

— Право, сэр, я не отказался бы и от перца, лишь бы завязать с вами дружбу.

Но даже и эта шутка не достигла цели и, во всяком случае, не расположила ко мне моих спутников.

Так мы добрались до вершины гряды; отсюда видно было, как дорога к руто спускается вниз, в пустынную долину не меньше лье длиною, и упирается в голые холмы. Сим остановился, снял шляпу и утер лоб.

— Ну вот, — сказал он, — вот мы и на вершине Хаудена.

— Так и есть, на вершине Хаудена, — подтвердил Кэндлиш.

— Как, мистер Ив, в горле-то, небось, пересохло? — спросил Сим.

— Да ведь про это и думать грех, — отвечал я.

— Чего это вы? — сказал он. — Выпейте глоточек, я угощаю.

— Ну что ж, выпить так выпить, признаться, у меня и вправду в горле пересохло.

Тут Сим вытащил из-под пледа непрозрачную бутылку, и мы все трое выпили за здоровье друг друга. Оказалось, что в подобных случаях сии джентльмены следуют весьма строгому этикету, который я, разумеется, поспешил у них перенять. Каждый утирал губы тыльной стороной левой руки, правой поднимал бутылку, произносил с чувством: «Ваше здоровье!» — и отпивал из бутылки сколько душа требовала. Эта скромная церемония, в которой как-никак проявлялось нечто отдаленно напоминавшее любезность, повторялась через подобающие промежутки времени, обыкновенно после восхождения на очередной перевал. Порою мы закусывали овечьим сыром и никогда мною дотоле невиданным хлебом, который, насколько я понял (но честью своей в том не поручусь), носит название лепешек стригаля. И в первый день этим, можно сказать, и ограничилось все наше общение.

И вновь меня поражал унылый, пустынный облик этого края, по которому час за часом и день за днем вилась дорога, проторенная гуртами. Опять и опять все те же однообразные, поросшие кустарником лохматые холмы, изборожденные несчетным множеством ручьев, через которые нам приходилось перебираться вброд и на берегу которых мы располагались на ночлег. Бесконечные вересковые пустоши, изобилие куропаток; там и сям над ручьем купы ив или серебристых берез; там и сям развалины не блиставших пышностью старинных замков — вот и все, что мы видели вокруг. Изредка, да и то вдалеке, мы различали дымки какого-нибудь селения или одинокой фермы, а порою два-три домишка посреди вересковой пустоши; несколько чаще поодаль виднелось стадо овец и при нем пастух или попадалось кое-как возделанное, зачастую еще не убранное поле. Если не считать этих разнообразящих картину пятен, можно сказать, что мы шли сплошь пустыней, и притом одной из самых убогих в Европе; когда я вспоминал, что мы находимся всего в нескольких лье от главного города (где каждодневно заседают суды, спеша решить неотложные дела, солдаты охраняют крепость, а те, кому положено, сочиняют книги или занимаются науками), передо мною представал удивительный облик нищей, бесплодной и однако же прославленной земли. И, вероятно, тем более следовало отдать должное мудрости миссис Гилкрист, которая отослала меня с этими неотесанными спутниками и по этой безлюдной дороге.