Личное дело", под ними — от руки, но каллиграфическим почерком — Тишкина Андрея Валентиновича Здесь было все, о чем хотел знать Бес. Леха достал свой пижонский дорогой кожи блокнот. Конечно, этого делать было нельзя Но другого выхода у него не было, к тому же те, кто допустил его к этим документам, вне всяких сомнений были уверены, что он поступит именно таким образом. Так что, в принципе, он был почти честен перед всеми, и очень доволен собой.

Они очень быстро оказались в городе, и промчавшись через шумный, застроенный новыми, сложной современной архитектуры, зданиями; переполненный потоками дорогих и редких даже для Парижа машин; расцвеченный рекламными щитами самых знаменитых международных компаний и фирм, одним словом — потрясающий новым своим обличьем центр города, на который Куракин засматривался краем глаза, выглядывая периодически из-за плотных кожаных шторок, скрывающих от любопытных глаз пассажиров лимузина. Промчались, расталкивая плотный транспортный поток воем сирены и неоновым мерцанием синего колпака на крыше по узкой Сретенке, обе стороны которой напоминали театральные кулисы — частично задрапированы были полу прозрачной зеленоватой сеткой, за которой скрывались фасады строящихся или реконструируемых домов, частично — вдоль них тянулись зыбкие, как декорации к авангардистскому спектаклю, непрочные и неустойчивые с виду строительные леса. Впечатление было такое, что улицу перестраивают всю и разом. Впрочем, очевидно, это так и было Лимузин, между тем, вырвался на асфальтовый простор проспекта Мира и промчавшись некоторое время по его мостовой, практически не сбрасывая скорости свернул под арку одного из домов. Это был солидный и мрачноватый слегка, огромный дом, из тех, что в Москве до сих пор называют «сталинскими»

Квартиры в таких домах как правило большие, с высокими потолками, что чрезвычайно ценилось в советские времена, дворы зеленые и ухоженные, двери в подъездах крепкие, хорошего дерева; соответственно, и подъезды отличаются относительной чистотой и ухоженностью Так было. Теперь изменилось многое и в худшую сторону, но изменения эти заметны были лишь Полякову, который провел в этом дворе все свое детство, да и последующие, вплоть до женитьбы, годы.

Теперь двор был знакомым и чужим ему одновременно. Здесь, как в заколдованном замке, хозяйка которого заснула крепким волшебным сном — все пришло в запустенье — разбиты и перекошены были двери подъездов, зарос бурьяном, густо усыпанный мусором сквер, прогнили и покосились сооружения детского городка, какие-то мелкие строениьица — то ли гаражи, то ли палатки, то ли не приметные ранее выходы из подвалов дома, теперь как раковины корпус огромного корабля облепили его, и пестрели кое-как сработанными вывесками каких-то фирмочек, ютившихся здесь, экономя на арендной плате. Раньше, когда довольно редко, но все же заезжал он к родителям, все более ощутимые едва ли не с каждым днем перемены не то, чтобы угнетали Полякова, но настраивали на минорный лад Он хорошо знал их причину — она крылась отнюдь не в нерадивости муниципальных властей. Неуклонно падал социальный статус жильцов дома — ответственные номенклатурные работники советских учреждений, военные и прочие люди в погонах, в высоких довольно чинах, солидные ученые, богема, которую тогда именовали «творческой интеллигенцией» — словом не самые «сливки» имперского общества, но бесспорно его элита — теперь стремительно и обратно пропорционально утверждению своего партийного гимна — из «всего» становилась « ничем», и вместе с ней, как ее последний оплот и едва ли единственное материальное достояние, медленно погружался в тину нищеты и забвения старый дом На этот раз, выходя из машины, бегло окинув взглядом сегодня особенно унылый в серых тонах пасмурного дня, двор своего детства и с ходу приметив несколько новых признаков его обветшания, Дмитрий Поляков минора в душе своей не услышал. Напротив, робот, который, исполняя заложенную в него кем-то свыше, программу, четко и неукоснительно вел его к цели, вроде даже, злорадно усмехнулся про себя, радуясь столь явному крушению бывшего колосса.

Хотя, разумеется, это было нонсенс — эмоции роботам не полагались.

— Здесь я вырос. — на ходу бросил он Куракину — Да? — отозвался тот достаточно неловким вопросом, потому что ничего другого по поводу увиденного сказать не мог — Да. И прожил почти половину жизни Кстати, когда — то это было престижное местечко, а теперь — вот видишь…

— Престижное, как шестнадцатый квартал у нас?

— Ну, нет. В наш шестнадцатый квартал мы поедем позже — ко мне на дачу У нас это называется Рублевка. Здесь жилье конечно было рангом пониже, но весьма…

— Отчего же теперь так?… — Куракин замялся подыскивая подходящее, но не обидное слово — скучно, — наконец выпалил он единственное, что пришло в голову — Да, скучно, — задумчиво повторил Поляков, — это, знаешь ли, длинный разговор Если хочешь, вечером попробую объяснить, я как раз несколько минут назад думал об этом — Разумеется хочу, — с готовностью отозвался Куракин. Ему и впрямь было интересно то, что происходило теперь в этой стране. Когда-то он испытывал к ней очень сложные чувства: ненавидел — за то, что его близких и не просто каких-то абстрактных предков, а любимую бабуленьку, попросту говоря, вышвырнули оттуда, оскорбив, ограбив, физически истребив родных и близких людей, да еще окатив вдогонку ушатами помоев. С другой — он страстно мечтал о ней, далекой и недоступной, как мечтают некоторые сумасшедшие фантазеры найти и повидать Атлантиду. Теперь все счастливо, по его мнению, изменилось — и Россия интересовала его страстно и тянула к себе как магнит Между тем, они уже поднимались в скрипучей и шаткой кабинке лифта, и через несколько секунд Поляков звонил в массивную добротную дверь со множеством замков и круглым окуляром дверного «глазка» посередине.

Дверь долго не открывали, потом замки постепенно друг за другом начали щелкать, последней тяжело звякнула, открываясь, тяжелая дверная цепочка, которой здесь, видимо, доверяли не менее чем сложным и очевидно дорогим замкам — и на пороге возникла высокая женщина, сухопарая, подтянутая с коротко остриженными совершенно седыми волосами, одета она была неожиданно в яркий спортивный костюм — Вот уж не ждала! — она произнесла это сухо, с легкой иронией, не проявив более никаких эмоций и чувств, — ну проходи. Отец, как раз, только что пришел из магазинов — разбирает сумки. Ты не один? — произнося все это она отступила от двери, пропуская их в квартиру и машинально, как бы исполняя некий привычный ритуал подставила Полякову щеку для поцелуя. Он, впрочем, приложился к ней столь же механически — Здравствуй, мама. Извини — без звонка — Ну разумеется, у телефонов-автоматов такие очереди! — немедленно отозвалась мать И Микаэль отметил для себя, что более всего в этой женщине бросается в глаза переполняющая ее желчная ирония — Ну ладно, это уже неважно Представь товарища!

— Мой друг из Парижа — князь Микаэль Куракин, — отчетливо и даже слегка тожественно проговорил Поляков, но Микаэль понял — он сознательно дразнит мать-убежденную коммунистку, как рассказывал о ней в Париже Однако она умела держать себя в руках — А почему Микаэль? Вас ведь, наверное Михаилом зовут? — обратилась она к Куракину, словно пропустив мимо ушей все остальные составляющие его представления — Да, крещен Михаилом, но парижские друзья зовут так, на французский лад — Я, если позволите, все же буду-по русски — Мишей. Здравствуйте — она протянула ему руку и он ощутил крепкое почти мужское рукопожатие сухой твердой ладони. Меня зовут Александра Андреевна и вашему приятелю я действительно мать, хоть в это теперь трудно поверить и мне, и ему. Ну проходите в комнату За беспорядок не извиняюсь — сами виноваты — не предупредили о визите — я работала.

Никакого беспорядка однако, в большой комнате, в которую она их провела не наблюдалось. Они пришли туда, минуя широкий коридор, стены которого были плотно завешаны книжными полками, тянущимися до едва ли не до потолка, помимо того, внимание Микаэля обратили на себя огромные ветвистые рога какого-то очень крупного зверя, оленя или лося, которые украшали торцевую стену коридора, под ними аккуратно развешаны были какие-то охотничьи принадлежности, разглядеть которые он током не успел. Пол коридора был устлан широкой, несколько потертой уже, но идеально чистой красной ковровой дорожкой с ярко зелеными полосами по краям, которая почему-то вызвала у Куракина ассоциации с каким-то правительственным учреждением. Как выяснилось позже — он не ошибся, Поляков пояснил ему, что дорожка была «кремлевской», в том смысле, что такими именно дорожками были устланы коридоры во всех правительственных учреждениях бывшего Советского Союза, произведено сего коврового изделия было видимо очень много, с большим запасом на будущее и с учетом личных интересов некоторых особо ответственных работников, к которым без сомнения относился дед Полякова Охотничьи трофеи и амуниция тоже принадлежали деду, который был до этого развлечения большим любителем, а вернее будет сказать, что почти профессионалом — это тоже рассказал Микаэлю Поляков несколько позже. Пока же они оказались в комнате, которая очевидно служила кабинетом, теперь — это был кабинет Александры Андреевны, а до того здесь восседал сам великий и загадочный дед Полякова — Андрей Валентинович Тишкин. Никакого беспорядка в этом святилище, разумеется, быть не могло.