…Она гладила, перебирала пальцами — Бог мой, какие мягкие — его волосы. Она сказала только одну фразу — выговорила с трудом, боясь открываться так сильно, но понимая, что зашла уже слишком далеко. Теперь из «все» и «ничего» осталось только «все».

— Кроме того, Гийом… Мой Гийом. Разве то, что случилось между нами… заслуживает имя греха?..

— А разве… нет?..

(Бу-бу-бу, в одеяло. Теперь она гладила его уже по плечам, дивясь, какая у него тонкая, приятная на ощупь кожа — это редкость для мужчины, даже для совсем, совсем юного…)

— По-моему… Это была радость Господня. Я… (ну же, говори, раз взялась, и пропади она пропадом, твоя глупая гордость) — Я только что впервые познала, зачем Бог сотворил мужчину и женщину.

Он поднял голову, улыбнулся, как дурак. Гийом, солнышко мое. Прошу тебя… не покидай меня…

…И оставался с нею, пока не начало светать.

…Агнесса прибыла-таки на Преображение к сестре в гости. Приехала, так сказать, «засмотреть» Гийома — без мужа, с малой свитою, намереваясь особенно долго не задерживаться. Что-то подсказывало ей, что Серемонда, хвастаясь, не лгала; но дамское любопытство пересиливало страх быть разочарованной в своей правоте, и жарким августовским днем донна де Тараскон ни свет ни заря заявилась в горницу сестры, не постеснявшись ее разбудить своим звонким, бесцеремонным голоском. Заодно надлежало похвастаться новым кольцом с очень крупной розоватой жемчужиной; хотя здесь, во владениях Серемонды, у старшей из двух дам были все преимущества в интересной игре «кто богаче и знатнее», однако традиции есть традиции, нарушать их нечестно… Пожалуй, Агнесса свою сестру даже любила; окажись та в беде — непременно явилась бы к ней с поддержкой и утегшением, но… Но нельзя же позволить другой даме думать, что она хоть в чем-то лучше тебя!..

…Вопреки ожиданиям, Гийом ей ужасно понравился. Его молодость и красота неприятно укололи надменное Агнессино сердце; и улыбался он прямо как солнышко, а волосы… такой редкий цвет!.. А уж когда после долгого праздничного обеда Гийом по медоточивой просьбе своей госпожи взялся за арфу, Агнесса и вовсе нахохлилась от трудно сдерживаемой досады. Все бы ничего — если бы сестра не бросала на нее такие красноречивые взгляды!.. Да она же откровенно хвастается, демонстрирует любовника, как новый наряд, неужели ты не видишь — так и хотелось Агнессе закричать этому дураку-мужу, который знай себе непроницаемо чавкал, наливался вином до винной красноты и иногда похохатывал на шутки кривлявшегося у ног карлика-мавра. Гийом, берясь за арфу, учтиво осведомился после того, как Серемонда, едва ли не облизываясь, как кошка на сметану, попросила его что-нибудь спеть:

— Конечно, конечно… Если только господин мой не будет против.

— Да нет, с чего бы вдруг? Спой нам, Гийом, — лениво согласился старый дурак, вытягивая под столом длинные костлявые ноги. — Мне вообще-то твои песенки весьма по нраву — если не слишком длинные…

Агнесса испытала к барону даже что-то вроде жалости. Ничего ведь не видит бедолага. Эти двое едва ли не у него на глазах обнимаются — по крайней мере, обмениваются через стол взглядами почище всяких объятий, а он… Сидит тут во главе стола, надутый, как тетерев на току, собой доволен — дальше некуда. Благодушие Раймона простерлось так далеко, что он даже по-хозяйски облапил свою супругу за мягкое плечо, притянул поближе, потрепал по спине пятерней, как добрую лошадь. Приласкал, значит. Н-да, Серемондочка, я понимаю, зачем тебе Гийом понадобился!.. Вон как вся сжалась, прикусила губу — не по нраву, похоже, супруговы нежности. И Гийом весь подобрался, покраснел слегка — впрочем, умный мальчик, притворился, будто что-то не так со струнами, опустил глаза…

— Госпожа моя, а что именно мне спеть?.. Приказывайте…

— Ну, мой трубадур, что вы сами пожелаете… например, ту, мою любимую, про благосклонный взгляд.

— А почему это, жена, он — ваш трубадур? — внезапно вмешался изрядно пьяный Раймон, отрываясь от спинки высокого кресла. — Нечего, нечего ерунду болтать. Гийом — мой вассал, а значит, и трубадур тоже мой. Я ж его, паршивца, сам в рыцари посвятил! Вот этими вот руками ему по морде засветил, алапу то есть дал негодяю…

Барон потряс могучими короткопалыми дланями перед носом смущенной супруги, Агнесса с трудом сдержалась, чтобы не прыснуть. Нет, не зря она все-таки приехала — таких развлечений вам никакие жонглеры не устроят!

— Да, вы правы…

— Да, конечно, мой господин, — едва ли не хором отвечали Гийом и Серемонда — как пара старательных, боящихся порки детишек в монастырской школе. Вид у обоих был предурацкий.

— Так что же, эн Раймон… Мне все же спеть?

— О чем речь, малыш… Спой, конечно! Вот донну Агнессу развлеки, покажи, что у нас двор покуртуазней будет, чем в ихнем Тарасконе… Я, Гийом, по правде сказать, тобой горжусь. Уж больно ты ловок в этом… В песенках.

Он и еще много в чем ловок, о чем вам, добрый эн, неведомо, опуская глаза, подумала Агнесса — но, конечно же, не сказала ни слова. Еще бы. Некие неписаные законы куртуазной чести и предположить не могли, чтобы заложить любовников обманутому мужу. Даже если это — любовник твоей сестры-соперницы, с которой вы временами напоминаете двух скорпионов, попавших в один горшок. Нет, над мужем-рогоносцем следовало смеяться. Его можно было жалеть, можно было игнорировать — но вот уж содействовать ему… нет, увольте. У кого бы хватило совести?.. Чтобы потом всю жизнь доживать со славой некуртуазной завистницы?..

…А Гийом запел, и Агнесса узнала — да, действительно узнала эту канцону. Недаром Серемонда просила именно о ней — эта песенка уже пустилась в свой путь по Руссильону, а может, даже и Тулузы достигла — пусть все знают, как некий одаренный поэт любит некую прекрасную донну, и слава этой донны пусть облетит весь свет на крылах музыки, а в любимом Роберовом замке Льет ее недавно с большим чувством выпевал молоденький жонглер, бросая алчные взгляды — нет, не на прекрасных дам: на заставленный всякой вкусностью стол… Донна. И при мысли о том, что эта донна — ее старшая сестра, Агнесса почувствовала легкую дурноту.

…- Вертопрах ты, Гийом.

— Что, мой господин?..

— Вертопрах, говорю, — Раймон дружелюбно засмеялся, помавая из стороны в сторону кубком. — Все по девкам, похоже, бегаешь… Любовь, вишь ты. Надо мне тебя женить.

— О… нет, мессен… вовсе не надо.

— А что ж так? — пьяный и благодушный барон хитро прищурился. Гийом не знал, куда глаза девать — а Серемонде, похоже, эта игра с огнем даже нравилась. Она сидела выпрямившись, раскрасневшаяся не то от вина, не то от песни, только что изливавшей на нее огонь восторженных похвал. Она даже не на сестру — просто перед собой смотрела, вся светясь непонятным торжеством. Интересно, что чувствует дама, когда слышит своими ушами тайный язык, понятный немногим — когда прямо перед ней ее возлюбленный воспевает ее красоту? Вообще, каково это — быть воспетой в стихах?.. Вот оно, дамское бессмертие… Любая красота и юность увянет и осыплется, а песня сохранит ее, Серемонду, такой, какая она есть сейчас — Rosa mundi, розой мира, юной неприступной красавицей, которой за единый благосклонный взгляд служат коленопреклоненные рыцари. За которую умирают с улыбкою… И только сейчас Агнесса поняла, к чему же стоит стремиться. Да, ей это тоже нужно. И она это себе добудет.

Агнесса по натуре была воином, завоевателем. То, что ей было нужно, она умела отбирать, а проигрывать могла с достоинством. Щурясь через стол на молодое, раскрасневшееся лицо трубадура, она с невозмутимостью опытного полководца просчитывала варианты военной кампании.