Положив локти на мраморный подоконник, Даша глядела в окно. За темными лесами, в конце Каменноостровского, полнеба было охвачено закатом. В небе были сотворены чудеса. Сбоку Даши сидел Иван Ильич и глядел на нее не шевелясь, хотя мог шевелиться сколько угодно, – Даша все равно бы никуда теперь не исчезла из этой комнаты с багровым отсветом зари на белой стене.

– Как грустно, как хорошо, – сказала Даша. – Точно мы плывем на воздушном корабле…

Иван Ильич кивнул. Даша сняла руки с подоконника.

– Ужасно хочется музыки, – сказала она. – Сколько времени я не играла? С тех пор, как началась война… Подумай, – все еще война… А мы…

Иван Ильич пошевелился. Даша сейчас же продолжала:

– Когда кончится война – мы займемся музыкой… А помнишь, Иван, как мы лежали с тобой на песке и море находило на песок? Помнишь, какое было море – выцветшее голубое… Мне представляется, что я любила тебя всю жизнь. – Иван Ильич опять пошевелился, хотел что-то сказать, но Даша спохватилась: – А чайник-то кипит! – и побежала из комнаты, но в дверях остановилась. Он видел в сумерках только ее лицо, руку, взявшуюся за занавес, и ногу в сером чулке. Даша скрылась. Иван Ильич закинул руки за голову и закрыл глаза.

Даша и Телегин приехали сегодня в два часа дня. Всю ночь им пришлось сидеть в коридоре переполненного вагона на чемоданах. По приезде Даша сейчас же начала раскладывать вещи, заглядывать во все углы, вытирать пыль, восхищалась квартирой и решила все переставить по-другому. Сделать это нужно было немедленно. Снизу позвали швейцара, который вместе с Иваном Ильичом возил из комнаты в комнату шкафы и диваны. Когда перестановка была кончена, Даша попросила Ивана Ильича открыть повсюду форточки, а сама пошла мыться. Она очень долго плескалась, что-то делала с лицом, с волосами и не позволяла входить то в одну, то в другую комнату, хотя главная задача Ивана Ильича за весь этот день была – поминутно встречать Дашу и глядеть на нее.

В сумерки Даша наконец угомонилась. Иван Ильич, вымытый и побритый, пришел в гостиную и сел около Даши. В первый раз после Москвы они были одни, в тишине. Словно опасаясь этой тишины, Даша старалась не молчать. Как она потом призналась Ивану Ильичу, ей вдруг стало страшно, что он скажет ей «особым» голосом: «Ну, что же, Даша?..»

Она ушла посмотреть чайник. Иван Ильич сидел с закрытыми глазами. Она ушла, а воздух был еще полон ее дыханием. Невыразимой прелестью постукивали на кухне Дашины каблучки. Вдруг там что-то зазвенело – разбилось и Дашин жалобный голос: «Чашка!» Горячая радость залила Ивана Ильича: «Завтра, когда проснусь, будет не обыкновенное утро, а будет – Даша». Он быстро поднялся, Даша появилась в дверях.

– Разбила чашку… Иван, неужели ты хочешь чаю?

– Нет…

Она подошла к Ивану Ильичу и, так как в комнате было совсем темно, положила руки ему на плечи.

– О чем думал? – спросила она тихо.

– О тебе.

– Я знаю. А что обо мне думал?

Ее неясное лицо в сумерках казалось нахмуренным, на самом деле оно улыбалось. Ее грудь дышала ровно, поднималась и опускалась.

– Думал о том, что как-то плохо у меня связано: ты – и что ты – моя жена, – потом я вдруг понял это и пошел тебе сказать, а сейчас опять не помню.

– Ай, ай, – сказала Даша, – садись, а я сбоку. – Иван Ильич сел в кресло, Даша присела сбоку, на подлокотник. – А еще о чем думал?

– Я здесь сидел, когда ты была в кухне, и думал: «В доме поселилось удивительное существо…» Это плохо?

– Да, – ответила Даша задумчиво, – это очень плохо.

– Ты любишь меня, Даша?

– О, – она снизу вверх кивнула головой, – люблю до самой березки.

– До какой березки?

– Разве не знаешь: у каждого в конце жизни – холмик и над ним плакучая береза.

Иван Ильич взял Дашу за плечи. Она с нежностью дала себя прижать. Так же, как давным-давно на берегу моря, поцелуй их был долог, им не хватило дыхания. Даша сказала: «Ах, Иван», – и обхватила его за шею. Она слышала, как тяжело стучит его сердце, ей стало жалко его. Она вздохнула, поднялась с кресла и сказала просто:

– Идем, Иван.

На пятый день по приезде Даша получила от сестры письмо. Катя писала о смерти Николая Ивановича.

«…Я пережила время уныния и отчаяния. Я с ясностью почувствовала, что во веки веков – одна. О, как это страшно!.. Это так страшно, что я решила поскорее избавиться от этого… Ты понимаешь?.. Меня спасло чудо… Может быть – случайность… Нет, нет, это было как чудо… Я не могу об этом писать… Я расскажу, когда мы увидимся…»

Известие о смерти зятя, Катино письмо, потрясло Дашу. Она немедленно собралась ехать в Москву, но на другой день получилось второе письмо от Кати, – она писала, что укладывается и выезжает в Петроград, просит приискать ей недорогую комнату. В письме была приписка: «К вам зайдет Вадим Петрович Рощин. Он расскажет вам обо мне все подробно. Он мне как брат, как отец, как друг жизни моей».

Даша и Телегин шли по аллее. Было воскресенье, апрельский день. В прохладе еще по-весеннему синего неба летели слабые обрывки тающего от солнца облака. Солнечный свет, точно сквозь воду, проникал в аллею, скользил по белому платью Даши. Навстречу двигались красновато-сухие мачты сосен, – шумели их вершины, шелестели листья. Даша поглядывала на Ивана Ильича, – он снял фуражку и опустил брови, улыбаясь. У нее было чувство покоя и наполненности – прелестью дня, радостью того, что так хорошо дышать, так легко идти и что так отдана душа этому дню и этому идущему рядом человеку.

– Иван, – сказала Даша и усмехнулась.

Он спросил с улыбкой:

– Что, Даша?

– Нет… подумала.

– О чем?

– Нет, потом.

– Я знаю о чем.

Даша быстро обернулась:

– Честное слово, ты не знаешь…

Они дошли до большой сосны. Иван Ильич отколупнул чешую коры, покрытую мягкими каплями смолы, разломал в пальцах и ласково из-под бровей смотрел на Дашу:

– Нет, знаю.

У Даши задрожала рука.

– Ты понимаешь, – сказала она шепотом, – я чувствую, как я вся должна перелиться в какую-то еще большую радость… Так я вся полна…