Не прошло, однако, и месяца, как тыл базы порадовал Сурикова грозным приказом: прибыть за спиртом! С канистрой! Ибо свободными емкостями склад не располагал.

Канистру Суриков благоразумно вручил мичману, ему же отлил в единоличное пользование 5 (пять) литров спирта, а еще пять разрешил выдавать под расписку (в специальном журнале) и как бы незаконно особо доверенным лицам, тридцать же литров употребил на застолье с многочисленными комиссиями, которые избрали Совгавань местом, откуда можно любоваться истинной дальневосточной природой. В базе, кстати, дислоцировался МРО, морской радиоотряд со свежими данными об американцах. Суриков же освоил катакану, упрощенный до идиотизма радиоязык, на котором Департамент морской охраны Японии общался со своими клиентами. Виктор Степанович поэтому много раньше ГРУ узнавал о перемещениях авианосцев и крейсеров США.

Курить комиссиям Рита в доме не разрешала, она родила уже мальчика и ожидала второго, ухитряясь бегать в базовую поликлинику на дежурства. Вызвали из Тропарева мамашу, та погостила и — обратно, хату сносили, надо получать ордер на двухкомнатную квартиру.

Три года прослужил здесь Суриков, и не только в штабах базы и флота, но и в Москве стали привыкать к мысли, что, пожалуй, пора инициативного офицера двигать, повышать. Очень вовремя созрело нужное решение, и капитан 2 ранга Суриков стал начальником разведки эскадры Тихоокеанского флота. Тут уж сорока литров спирта не потребуешь, да и ни к чему они, не до выпивки ныне, эскадра неделями в море, поддерживает военное присутствие СССР в Индийском и Тихом океанах, командующий все чаще назначал Сурикова начальником походного штаба, брал его с собой в Москву, при нем легче отчитываться перед Главкомом и министром: житейскую мудрость и зрелость не по званию и должности отмечали все в капитане 1 ранга Сурикове. Посему и обосновался он вскоре на Козловском, в Главном морском штабе. Теща, царство ей небесное, померла, две двухкомнатные квартиры практичная Маргарита поменяла на одну четырехкомнатную, благо уже трое сыновей галдели, один другого голосистее. Как-то в свободный час полез Суриков в папку с приказами самого Главкома и нашел в ней те сорок литров спирта, что обманным путем когда-то выцарапал у тыла Тихоокеанского флота и какие, оказывается, полагались ему по праву — не в тот, правда, день, когда сочинялось им письмо, а годом позже.

Прочитал — и даже не улыбнулся. Так уж служба его складывалась: глупостями своими предвосхищал он будущие свершения руководства.

В одной детали, однако, не преуспел. Тихоокеанская эскадра ВМФ США день начинала с пробной радиограммы, которая в вольном переводе на русский звучала так: «Рыжий лис прыгает на холку взъерошенной сучки». В оригинале фраза содержала все буквы английского алфавита, это была полезная тренировка всем американским связистам, такое словосочетание и задумал было — в русском варианте, естественно, — ввести Суриков, которому подчинялась теперь и радиоразведка.

Но ничего не получалось! Потому что во фразу, расталкивая все слова локтями, прорывались «помои», что было совсем не к месту: две одинаковые буквы не должны содержаться в проверочном сигнале. По той же причине не вмещались во фразу «отходы» и тем более «нечистоты», ранившие душу Сурикова явным поклепом на помыслы баб с ведрами.

Но «помои» навеяли ему воспоминания о былом, бывшая жена Элеонора стала видеться во сне. С большим запозданием пришла к нему догадка: девочкой выжив в блокадном городе, в пустой и холодной квартире спрятавшись, в комочек мерзлый сжавшись, Элеонора квартиру эту, часто называемую жилплощадью, считала частицей себя, придатком, панцирем и покинуть ее не могла, как ни пыталась, наверное.

Но не зря, однако, думал он над «рыжим лисом» и происхождением сорока литров спирта. Жизнь-то сама по себе, отпущенная мужчине Сурикову Виктору Степановичу, — что-то ведь предвосхитила, предугадала!

Да, так и было. Девушка Рита обрела мужа, троих детей — вот оно, наследие! Но если вспоминать, от чего что родилось, то — приходит на ум пирс Ломоносова, бабы с ведрами. А еще точнее — Усть-Луга, Финский залив, тральщик возвращается в базу, кают-компания, и командир корабля, он же Витя Суриков, отдает боевой приказ:

— Просьба: офицерам не пижонить и рваных носков в иллюминатор не швырять. Исподнее, прошу прощения, не женам или в прачечную, а бабам отдавать, что на пирсе стоять будут в ожидании заработка, вы-то для них, вдов русских, как сыновья…

Припомнились вдовы — и почему-то в Ленинград захотелось, к Элеоноре. Написал ей — адрес, уверен был, не изменился, — покаялся… На что получил ответ с приглашением — чего уж виниться, приезжай с детьми и женой, с гостиницами здесь морока, но двери раскрою, как-нибудь поместимся…

Каждую зиму, отрывая от отпуска неделю-другую, наезжал он в Ленинград, всегда в штатском, селился поначалу в дорогих гостиницах с добротной репутацией, ходил в Мариинку, к Товстоногову, а потом, по службе продвигаясь, стал замечать за собой странности: как старики впадают в детство, так и он стал возвращаться к курсантским пристрастиям своим. Харчился, к примеру, в столовой на улице Майорова, хотя мог барственно посиживать рядом, в «Астории», толкался у касс кинотеатра на Лиговке, по утрам нежился в номерочке окраинной гостиницы, как-то пристал на улице к девушке, и та вовсе не испугалась и даже позволила довести себя до дома.

Однажды (в день отъезда) долго бродил под снегом по набережной Невки, подустал, открыл бутылку коньяка, попросил кипяточку у дежурной и сделал стакан кофе; сидел в полутьме с выключенным телевизором; о каких-то новостях города рассказывало радио, потом полилась тишайшая музыка, мелодия рвалась куда-то вверх, но смычки скрипачей удерживали ее.

Такси уже заказано, самолет улетал сразу после полуночи.

Рука потянулась к телефону, повисела над трубкой, подняла ее все-таки. Давно уже номера телефонов стали семизначными, сменились не только первые, но и вторые цифры, и тем не менее он знал, как в новой телефонной транскрипции набирается тот номер, который держался его памятью все эти протекшие двадцать лет.

— Да! Я слушаю!

Девичий голос, лет семнадцать-восемнадцать, не больше. («Дочь?… Быть не может!») Нетерпелива, радостна, ждала чьего-то звонка, сидя у телефона.

— Вы не можете позвать Елену Николаевну?

— Такой здесь нет! — услышал он резкий ответ и заговорил быстро-быстро, опасаясь, что в трубке сейчас забибикают частые гудки:

— Я ведь не ошибся — это номер…

— Да, не ошиблись…— Некоторое удивление в голосе. — Но вас ввели в заблуждение: Елена Николаевна здесь не проживает.

— Минутку! Одну минутку! — взмолился он. — Это ведь дом сорок, квартира номер двадцать три?

Ответом было молчание, утвердительное молчание.

— Я не знаю, как вас зовут, но двадцать лет назад в квартире этой проживала девушка по имени Лена, сирота, то есть тетка была, и… А вы давно переехали в эту квартиру?

— Ну… года три назад… И, помнится, в той семье, с какой мы обменялись, никого подобного не было. Пожилая супружеская пара, лет под семьдесят… Так что — ничем помочь не могу…

— Подождите! Я вас очень прошу!.. Мне так надо знать, что с Леною!

— Ну так через справочное бюро.

— Но она, я знаю это точно, вышла замуж и приняла фамилию мужа! — солгал он. — Может, та супружеская пара помнит тех, с кем производили обмен? Их телефон вам известен?

— Слушайте, двадцать лет вы молчали, а теперь вдруг…

Он молчал и теперь. Это была беззвучность нависающей свинцовой тучи, из которой могли высверкнуть молнии. Но мог и политься теплый дождичек.

Послышался вздох, и трубка надолго задумалась.

— Скажите уж прямо — вы ее любили… Нет телефона там, где сейчас супружеская чета… Странные вещи происходят в Ленинграде, скажу вам. Кто рвется в центр поближе к Невскому, а кто бежит в Озерки. И эти пожилые подались подальше от шума городского… Любили, да?.. Надо было пожениться. Или она вас… ээээ…