— К лодке.
Добротными гребками шлюпка приблизилась к ней. Бобылев забрался на палубу, поманил трех матросов, уже понявших, что задумано.
Они открыли оба рубочных люка, верхний и нижний.
— Теперь — на шлюпку! — приказал Бобылев. — Держаться поблизости. Будет «добро» от оперативного — крикнете. Или ждите, когда я позову. Услышите?
О громовом голосе его, покрывавшем шестибалльный ветер, было известно всем. Шлюпка отошла от борта и выжидательно ходила к буксиру и обратно.
Бобылев спустился в центральный отсек, сделал шаг к рубке гидроакустика, замер и догадался: полная темнота! Он не взял с собою фонарика, потому что никогда не пользовался им, служа на этой вот лодке старпомом, а затем командиром, а оба трапа отвесны, и свет сюда, в отсек, не проникал.
Но лодку эту он знал не хуже своей квартиры, много лучше даже, и решил проститься с нею в темноте — да и зачем ему свет?
Пахло отвратительной кислятиной, волн совсем не слышно, рука Бобылева нащупала один люк, другой — и он вошел в каюту командира. Сел, испытывая неудобство от сырости и вспоминая далекий и давний день, когда он впервые переступил комингс этой каюты. Шлепки волн о корпус лодки достигали его, усыпляя и погружая в прошлое…
Вдруг он, в полной, глухой темноте сидевший, заметил огонек, светлячок, на глазах удвоившийся и немало поразивший его. Никакого огонька сейчас на лодке быть не должно! Фосфор на стрелках приборов и цифрах давно разъела морская вода или изгрызли разные рачки: море населено много плотней, чем земля. Так что это за светлячки? Беснуются световые блики, что чудом сюда прорвались?
Он закрыл глаза, спасаясь от уколов летящих в него цветных точек, уверяя себя в физической, что ли, природе свечения: глаз создан для радужных цветов и теперь, в кромешной мгле, сам рождает их.
Но когда он глаза открыл, не сноп искр вонзился в него, а плавно перемещающиеся шарики заполняли все пространство перед ним, постепенно редея и смещаясь то в одну сторону, то в другую…
Вдруг лодка качнулась — и Бобылев (ничуть не удивленный) понял, что оторвался вместе с нею от поверхности моря, летит над Землей к западу и сейчас уже над Ленинградом; он углядел сверху то, что когда-то с ним происходило, но не только забылось, а отбросилось памятью, чтоб увиденное не мешало жить. Училище мелькнуло с четырьмя годами какой-то веселой муштры, игры в «угадай-ка», выпускной банкет, куда он пришел с давней знакомой, и та постоянно озиралась вокруг, как бы спрашивая: «Ну, какова я, а? Да скажите же, что лучше меня здесь никого нет!» И другая девушка возникла, о ней не вспоминал он все протекшие с банкета годы. Ему так опротивела кривляка рядом, что он покинул смрад столов и завывания музыки, спустился на первый этаж и вышел на улицу, на 12-ю линию Васильевского острова, и увидел жавшуюся к стене девушку. Наверное, он видел ее десятки раз, потому что жила она на 13-й линии, но он, вырываясь из училища на увольнительные часы, пробегал мимо нее, внимания не обращая; а как хотелось ей танцевать, быть окруженной парнями в офицерской форме, как жить хотелось!.. Имени ее, конечно, не найти уже ни в одном отсеке памяти, но они взялись за руки и в светлом утре белой ленинградской ночи пошли вдоль училища, держась от него подальше, поднялись на какой-то этаж давно примелькавшегося дома и целовались, целовались, целовались; парным молоком пахли ее губы, гроздьями сирени — неразвитые грудочки; она плакала от восторга и поглаживала его, отстранялась, всматривалась, она уже догадалась, что пройдут минуты — и парень уйдет, но жизнь ее изменит, она сама станет мудрее и красивее… А он, будь хоть чуть пьяненьким, напросился б ей в мужья. Да вот незадача — трезвый! После выпивки в кубрике, после бутылок за столами — и ни в одном глазу! И еще пили сутки, двое, начальство уже косилось на него: почему — «тверезый»? Ни в какие компании не тянуло, все три послебанкетных дня пробыл в одиночестве, мрачновато сидел в ресторанах, когда уже перед самым отъездом смехотворная причина нашлась: в этой суматохе переодевания из курсанта в офицера ему достались ботинки на два размера меньше и загнувшийся ноготь мизинца левой ноги впился в кожу, болью снимая весь алкогольный дурман…
Ленинград остался позади, лодка по баллистической кривой устремлялась к Америке, к городу, который и был внесен в полетное задание одной из межконтинентальных ракет; он как-то глянул в энциклопедию и захлопнул ее; «…на с. США, штат Иллинойс, 2,9 млн. жителей, с пригородами 8 млн., второй по значению…». Мрачноватые строчки, лучше бы не вспоминать их, тем более что все самое лучшее в жизнь, в душу не входит, не вламывается, а вползает тишайше. Назначение-то получил во Владивосток — и на вот тебе. Сценка у вокзального туалета, живое, наглядное пособие по воспитанию подчиненных и самодисциплине: две проститутки избивают третью за нарушение конвенции, та заняла не отведенный ей участок площади, за что и понесла наказание, немедленное и строгое, а затем разнузданные девки стали приводить в порядок избитую ими в кровь коллегу: где надо зашпаклевали румянами синяки, губной помадой кое-что подкрасили, нашлась иголка с ниткой, чтоб соединить разорванную кофту, расчесали взлохмаченную голову, всплакнули все втроем и — «Ну, девочки, за работу!» — разошлись по своим местам, теперь уже строго соблюдая территориальные интересы каждой.
Он тогда рассмеялся, так и не поняв, что всю службу будет заниматься тем же, отчего ни единой жалобы ни от кого…
Ворвавшаяся в Космос лодка на секунду застыла над скромной базой, где он получил еще один урок на всю последующую жизнь и службу. В училище боксом не увлекался, а держать дистанцию научил его скромный трудяга, служака, майор, начальник базовой гауптвахты. К утру понедельника там подсчитывали улов, разную матросскую шваль, изжеванную, пьяную, матерящуюся. Обычно их отводили на корабли комендантские офицеры, а служака приказал: за матросами пусть приходят командиры кораблей, да не просто приходят, а в полной парадной форме, с орденами и медалями, — так и шел по улице какой-нибудь вылизанный, увешанный боевыми наградами капитан 1 ранга, а рядом — пьянь подзаборная; месяца хватило, чтоб дивизия стала трезвой…
Еще одна остановка, взгляд вниз на скромненький городишко Заполярья, случайная встреча со случайной женщиной, долгая, как век, ночь и молчание, молчание, молчание — потому что нельзя было сказать то, что сейчас понятно без слов: эти мимолетные ночи-встречи с мимолетными женщинами дали ему больше, чем многолетнее сожительство с женой.
Подводная лодка ликующе летела дальше, почтительно остановившись в ста милях южнее Гавайских островов. Здесь когда-то он озарился необыкновенным чувством, на мостике, в одиночестве, в полном одиночестве, ни сигнальщика, ни вахтенного рядом; лодка тогда всплыла — штаб приказал, — чтоб подразнить американцев. Ночь, полная звезд, разметавшихся по небу в непривычном, пугающем порядке, два созвездия — справа и слева по носу лодки, — такие обжигающе яркие, что некоторая тусклость других странников космоса создавала эффект глубины пространства, то есть кое-что казалось ближе к мостику, совсем даже рядом, и все звезды издавали ухающие звуки, слышимые сквозь плеск волн и неумолчный гуд и гул океана. Земля, конечно, вращалась вокруг оси, проткнутой через полюса, но полет планеты никогда человеком не ощущается, человек всегда может уверенно считать себя осью мироздания, и Бобылева на мостике пронзило: да через него же эта отнюдь не воображаемая линия проходит, через него! И все, что справа, слева, впереди и сзади, — ниже него, потому что он сейчас — на самой вершине планеты, и где-то внизу Канберра, Токио, Вашингтон, Москва, все, все, все. Он, капитан 1 ранга Бобылев, владыка этого мира, причем не фигуральный. Двадцать четыре ракеты одна за другой вырвутся из шахт и, повинуясь полетным программам, уничтожат половину континента, что вызовет полет других ракет, и жизнь на планете угаснет, и что-то изменится в расстановке звезд, смерть дыхнет на ближайшие галактики, и Космос превратится в пылающий очаг всеобщей гибели, проистекающей от тех ракет, что недремлюще покоятся на лодке, командиром которой он, потенциальный сверхубийца, истребитель всего живого и, пожалуй, неживого, он, творец вселенского бедствия…
