— К старости, дорогая Елизавета Михайловна, да-а, к старости!.. Я во всякие эти там самообманы, как говорится, не вдаюсь, нет. Думаешь-думаешь, вот тут сидя, на этом месте, в одиночестве полном, — зимою, как вот теперь, особенно: зачем ты живешь на земле? Зачем бременишь ее, матушку?..

И выходит даже как-то страшновато иногда, — я вам вполне серьезно говорю, как священнику на духу, — страшно!.. Сидишь один, а часы вот эти тикают.

Смотришь на них — тик-тик, ан уж и секунда, а еще тик-тик — целых две… А там минута уж набежала, а там десять, двадцать и… батюшки мои, целый час! А потом и другой час… и третий… А ты сидишь себе за чаем один…

А? Один, — ведь это что! Ведь это же как все равно в Петропавловской какой-нибудь крепости преступники политические сидят, мне говорили, одиночествуют в заключении. Однако же им есть за что, — они политикой занимались, а я-то за что же наказан так беспощадно? Я никакой вот политикой ни-ни, никогда в жизни, и даже книг запрещенных никогда не любопытствовал видеть, ну их совсем!.. Я своему государю верный раб по гроб жизни и никаких рассуждений при себе о нем не позволяю. За что же я осужден!.. Ведь маятник тикает, дорогая Елизавета Михайловна, и время идет. Куда же оно идет? К старости, только к старости, больше некуда-с!

Она смотрела на него с недоумением: о какой еще старости в будущем он говорит? В ее глазах он и теперь был старик. От выпитого за ужином вина на лице его появилась обычная у него в таких случаях стариковская бугристая багровость, «боковой заем» его — зачес на лысину — растрепался, и плешь предательски поблескивала, как у генерала Кирьякова; набрякшие глаза слезились, но глядели на нее умильно-пристально.

Она улыбнулась и сказала:

— Что же вы свою родовую вотчину за Петропавловку принимаете? Кто вам запрещает жениться, например, чтобы не быть одиноким?

— Благой совет! — так и подпрыгнул он на стуле, как будто услышал что-то необычайное. — Вот видите, что значит — один ум хорошо, а два еще лучше! Благой совет!.. Но возникает вопрос: на ком жениться? Может быть, вы мне уж и невесту укажете?

— Вам, кажется, лучше знать невест тут около вас, а мне откуда же?

— Около меня тут! — подхватил он и даже развел руками, точно был изумлен. — Вот видите, как вы попали в точку! Около меня тут, это и была мечта моей жизни. Чтобы под межу, под межу непременно! — пригреб он к себе воздух. — Это и была моя цель, однако же не достиг!.. Вот луга на Лопани косить летом буду я, а не Таборские, — луга я у них окончательно отобрал, — сказал он победоносно, чего не говорил раньше. — Но что касается невесты, у них там нет невесты, даже и засиделой… У Говорухи нет, у Титаренки нет, да с ними обоими я в ссоре… были процессы, — я выиграл…

У Перекрестовых? С ними, правда, мне тоже пришлось судиться, но это еще и так и сяк… Считается, что у них будто бы невеста на выданье, да ведь она чистая дурища, представьте себе, куда же ее взять? На посмешище людям? И она шепелявит… и, кажется, даже из ушей у нее течет… Бррр!.. А я, я, я?.. — Тут он выпрямился и даже выпятил грудь насколько мог. — Я еще вполне в своей мужской силе, здоров, умен, и гнездо свое свить еще вполне я в состоянии, и совью! И чтобы в этом вот самом доме детишки мои бегали и кричали, — вот чего я хочу! Вы, кажется, думали, что я тишину люблю?

Нет-с! Совсем напротив, ненавижу я тишину! А люблю я, чтоб топали около меня ножонки детские, и чтобы крик был, и чтобы ссоры из-за игрушек, из-за конфет, из-за чего угодно, только чтобы крик и ссоры! Вот это жизнь! А без ссор какая такая жизнь? Прозябание, как у зерна в земле… Удивляюсь я, вы меня извините за нескромность, почему это у вас с Митей деток нет? — очень понизил он голос.

Елизавета Михайловна ответила спокойно:

— Очень хорошо это вышло, я думаю, что мы пока не обзавелись детьми.

Теперь вот я вижу, что мне удалось все-таки спасти Митю не только от смерти, а даже и от инвалидности, а если бы были у нас маленькие, то ведь тогда меня, конечно, не было бы с ним в Севастополе, и он бы непременно погиб от недостатка ухода, до того он был плох. Когда бы вы видели только, сколько от этого погибает несчастных солдат! Ужас! Тысячи! А между тем будь уход, какой следует, их можно бы было спасти так же, как и Митю.

— От недостатка ухода, вы сказали? — встрепенулся Василий Матвеевич.

— Женского, женского ухода, разумеется!.. О чем же говорю вам и я? Только об этом! Отчего же погибаю и я? Только от этого!.. А я погибаю, Елизавета Михайловна, погибаю!

И он сложил перед нею руки, как складывал, когда молился перед иконой, и глядел на нее умоляюще, как на икону.

— Кто же вам велит погибать, если только вы сейчас не играете какой-то роли? — наблюдая его, так же спокойно, как прежде, сказала она.

— Чтобы я, я… играл перед вами… роль какую-то? — изумленным и даже несколько оскорбленным тоном отозвался он.

— Я, например, слышала, что у вас есть и семья в Курске, значит вы не такой уж и одинокий, — продолжала она.

— В Курске? От кого же это вы слышали? — отшатнулся он.

— Право, не помню уж от кого именно.

— Да, есть, есть семья в Курске, не отрицаю! Но ведь это же обыкновенный мезальянс! У кого же нет таких побочных семей?

Он принял встопорщенно беспечный вид, как уличенный в полнейшем пустяке, а она припомнила вдруг, как ключница Степанида говорила ей о «незаконной» семье Василия Матвеевича, живущей в Харькове, а совсем не в Курске, поэтому совершенно непроизвольно, как бы желая поправиться, протянула она:

— В Харькове?

— А-а, и о харьковской моей семье вам уже насплетничать успели!

Та-ак-с! — И Василий Матвеевич прошелся по комнате петушком и пригладил перед зеркалом свой зачес. — О курской моей семье вы могли, конечно, узнать от своих родных в Курске или же от хороших знакомых там же, а что касается харьковской, то это уж кто-то вам шепнул из моей милой дворни…

И, пожалуй, даже я догадываюсь — кто!

Глаза у него посуровели вдруг и стали очень неприятны Елизавете Михайловне, так что она пожалела, что проговорилась, выдав тем Степаниду.

Чтобы задобрить его, она сказала:

— Я понимаю, что вы думаете о такой семье, какую дает только церковный брак.

— Вот именно-с, — буркнул он нелюбезно.

— Чтобы жена ваша жила с вами здесь, помогала бы вам в хозяйстве, разделяла бы все ваши вкусы…

— Непременно-с! Всенепременно!

Он еще смотрел на нее подозрительно, но, видимо, начал уже смягчаться; она же продолжала:

— Если вас томит одиночество, когда у вас так много дел, то сколько девиц и вдов томит оно в тысячу раз сильнее потому уже, что они ничем не заняты.

— Назовите же мне хотя бы одну! — стремительно придвинулся он к ней.

— Так вот сразу разве можно припомнить? — улыбнулась она.

— А может быть, у вас есть не то чтобы родная сестра, — такой нету, я знаю, — двоюродная, троюродная, только чтобы на вас похожая, а?.. Есть?..

Разумеется, незамужняя только, подумайте!

Он смотрел на нее с самым неподдельным упованием: это светилось в его глазах, это было в его вытянутой к ней шее, подавшихся вперед плечах, даже пальцах, но ей все-таки пришлось сказать ему:

— Нет, такой не найдется.

— Вот видите! — отшатнулся он. — А вы говорите тысячи! — И даже голос его опал. Однако он не отошел от нее; он добавил проникновенно:

— Митя счастливый человек. Он недаром, — вы это знаете, надеюсь, — в сорочке родился.

— В сорочке? — машинально спросила она.

— Именно, в сорочке… Вот когда вам придется рожать детей, вы узнаете, что это такое — сорочка.

— Вы меня спрашивали о двоюродных моих и троюродных сестрах, но если бы они и существовали на свете, то ведь у них ни у кого не было бы в приданом имения, как не было его и за мной, — не совсем без умысла сказала Елизавета Михайловна.

— Вы, вы лично, такая, как вы есть, стоите большу-щего имения! — горячо отозвался на это Василий Матвеевич.

В это время донесся из спальни голос Дмитрия Дмитриевича: