– Сестра – она замужем за торговцем солониной, который ведет дела на Аляске, – мне рассказывала, как они там добывают золото… Мрут как мухи… Один золотоискатель замерз насмерть прямо в шурфе. Его так и нашли сидящим на добытых самородках. Интересно, каково это – испустить дух, сидя на куче золота? Как вы думаете?

Но Марии было неинтересно, как это: умереть, сидя на куче золота. Она не собиралась умирать, да и золото её не очень волновало.

Джим резко вывернул вбок, чтобы не столкнуться с телегой, груженной деревянными клетками с живыми курами и поросятами. За ними выстроился целый ряд перегруженных рыдванов, которые тоже не могли проехать из-за давки. Извозчики орали друг на друга и на запрудившую пристани публику, бранились однообразной английской бранью с её сплошными «shit» и «ass» и даже потрясали кнутами, хотя в ход не пускали, лишь изредка в сердцах щелкая по мостовой.

Проявив немалую ловкость, Прайс сумел подобраться почти вплотную к «Онтарио».

– Все, дальше не пройти, мисс Кроу. Надо переждать, пробраться через этакую толпу вам будет нелегко.

– Ничего, как-нибудь проберусь.

– Это совсем неподходящее место для леди, мисс.

Мария постаралась придать своему голосу больше уверенности.

– Мистер Джим, все будет в порядке. И пожалуйста, поторопитесь! Не хватало еще, чтобы мы опоздали!

Пока они толкались в галдящей толпе, она почему-то вспоминала дорогу до этого суматошного города. С того самого момента, как, совершенно одурев от морской болезни, она сошла на берег в Нью-Йорке с борта восьмитысячника «Галле» Гамбургских линий…

Пароход вошёл в Нью-Йоркскую гавань ясным холодноватым утром. Лёгкий туман носился над водой. Мелкие волны, зелёные и прозрачные, тихо плескались о корпус «гамбуржца». Перед ними развернулся во всей его красе величественный Нью-Йорк – город, равного которому по населению не было в целом мире. Казалось, прямо из волн поднимаются ряды высоких домов в семь или даже десять этажей, над которыми, как настоящие исполины, возвышались знаменитые американские «скайскрэперы» по пятнадцать, двадцать и даже тридцать этажей! А по всему заливу сновали сотни пароходов, пароходиков и совсем маленьких пароходишек с товарами и людьми. Ажурная дуга Бруклинского моста обрисовывалась вверху над крышами и трубами… А на фоне всего этого великолепия, на крошечном островке, поднималась высокая женская фигура в мешковатой хламиде и с факелом, высоко поднятым к небу. Свобода. Как знала Мария, её прислали в дар Северо-Американским Соединенным Штатам французы к сотой годовщине независимости.

А на берегу уже клубилась встречающая толпа – носильщики, комиссионеры, вербовщики, извозчики, матросня и прочий сомнительный люд, готовый ринуться на пассажиров, как волки на овец, как только те сойдут на берег.

На чистенькой верхней палубе толпилась публика из первого класса, разряженная, как на бал. Мужчины в костюмах и белых шёлковых цилиндрах были сама элегантность, а на женских головках развевались перья шляп, купленных в лучших лондонских и парижских магазинах и стоивших столько, что мысль купить такую вызвала бы лишь смех у её отца, выскажи Мария её при жизни Михаила Еремеевича. Все они степенно прохаживались от борта к борту, чинно раскланивались со знакомыми, а ливрейные слуги уже выносили дорогие чемоданы с вещами.

Мария, впрочем, взирала на это с юта, отведённого, как и бак, для публики второго класса. Тут народу было побольше, а публика поскромнее – коммивояжеры, туристы да несколько посольских чиновников из Вены и Лиссабона.

Ну а ниже располагалось то, что отвела судьба для пассажиров третьего класса. Узкие галереи двух нижних палуб, забранные крупноячеистой проволочной сеткой. И не для красоты – даже при небольшом волнении море захлестывало неширокие проходы, а в качку запросто могло бы смыть неудачливого пассажира… Сейчас там теснилась толпа эмигрантов, добравшихся до вожделенной земли обетованной, прижимая радостные лица к таящей ржавчину под слоем сурика сетке – то ли арестанты на прогулке, то ли цыплята или кролики в клетке, доставленные на ярмарку рачительным фермером.

Люди с угрюмыми испитыми лицами, в грубой матросской или рабочей одежде и обтрепанных кепках. Работницы с английских и немецких фабрик – худые, с натруженными руками, в чистеньких, хотя и заштопанных бобриковых жакетах и шляпах, из-под которых торчали волосы, давно не знакомые с расческой и уж точно не знавшие услуг парикмахеров. Заросшие черной железной щетиной итальянцы в коротких куртках. Тирольские и польские крестьяне, с восхищенным ужасом уставившиеся на громаду города-исполина, выплывавшего перед ними из утреннего тумана.

Потом был нестрогий таможенный досмотр. Что удивило Машу – он проходил для всех пассажиров в салоне первого класса, и через роскошный интерьер выстроилась вереница оборванцев и бедно одетых изработавшихся женщин.

Пройдя его и заполнив бумаги – здешний таможенный письмоводитель, лишь чуть приподняв брови, изучил её паспорт с двуглавым орлом, – она сошла по сходням на причал и через пять минут кеб нес её на вокзал, где уже ждал заказанный по телеграфу в гамбургском отделении конторы Кука билет на трансатлантический экспресс. Так что от самого Нью-Йорка осталось лишь смазанное ощущение калейдоскопа безумной суеты на улицах да удивление при виде исполинской громады Центрального вокзала – самого большого в мире. Колоссальное здание с сорока четырьмя платформами и впрямь поражало всякое воображение.

Заняв место и предъявив билет, она тут же уснула и пробудилась уже глубоким вечером, когда за вагонным окном уже тянулись пшеничные поля штата Пенсильвания.

Поезд летел с сумасшедшей быстротой, пересекая Северо-Американский континент – от океана к океану. Огайо, Иллинойс, Коннектикут, Дакота, Вайоминг…

Виды и пейзажи бесконечной чередой сменяли друг друга. Большие города с множеством фабричных труб, над которыми висели хвосты чёрного дыма. Поселки с изящными коттеджами и улицами, вымощенными брусчаткой, освещённые газом и электричеством. Бесконечные кукурузные поля, окаймлённые живыми изгородями тиса и жимолости. Леса и сады, озёра и реки, то широкие и спокойные, то узкие, пенистые, своенравно прыгающие с камня на камень.

Менялись пассажиры, хотя их гладко выбритые лица, пиджаки, купленные в магазине готового платья, и разнокалиберные саквояжи с «патентованными», неуязвимыми якобы для воров замками, облепленные гостиничными и пароходными наклейками, походили друг на друга больше, чем ландшафты.

Впрочем, после Омахи народ заметно поменялся. Чопорный деловитый Восток окончательно сменился крепким и буйным Западом. Появилось немало усатых и бородатых мужчин – здешние джентльмены считают, как и в России, несообразным с их достоинством расставаться с украшением, размещенным у них на лицах матерью-природой. Даже тощие фигуры и вытянутые лица квакеров Новой Англии неожиданно стали характерно выделяться, как ходячие карикатуры, на фоне воловьих затылков и округлых, по-хомячьи, красных щёк, принадлежавших этим «реднэкам», как называли местных мужиков.

Потом возделанные поля кукурузы исчезли; вместо зелёных всходов пшеницы явились кусты седоватой полыни и жидкие пучки степной травы, скудно прораставшие из сухой и малоплодородной песчаной почвы. Экспресс продолжил путь по полупустыне, которая, как говорили попутчики, разделяла Восток и Запад Америки и где в свое время погибли сотни караванов переселенцев. Теперь, когда через неё пролегли магистрали железных дорог, тут мало что изменилось. Станции и разъезды, попадавшиеся навстречу, имели довольно убогий вид – даже похуже, чем иные уездные полустанки в России. Жалкие скопища домишек, что-то наподобие щелястых курятников и бараков для нищих или каторжников, носили громкое название, оканчивающееся на «сити». Зато на каждом шагу виднелись вывески «салунов», «дансингов» и варьете с замысловатыми названиями. «Приют десперадос», «Золотые парни», «Свидание с ковбоем» и прочее в том же духе. Белые манишки, цилиндры и сюртуки почти пропали, уступив клетчатым рубахам и штанам из синей мешковины с медными заклепками. Лица с выражением бесшабашной смелости, лихие и одновременно хитрые взгляды из-под насупленных бровей, широкие медвежьи спины, нестриженые головы, нос картошкой, веснушки, серые глаза… Встретишь такое лицо в Петербурге и не удивишься.