Венеция была последним городом нашего маршрута и последним местом, где бы я хотела оказаться в январе. Здесь было не просто холодно. Здесь было как в насквозь мокрой одежде. Романтический город, что и говорить. Мне он показался скорее бутафорским, чем красивым. Впрочем, я готова была вручить приз зрительских симпатий тому декоратору, который все это придумал. С воображением у него все было в порядке. Венеция не была шикарной, она даже не была мало-мальски ухоженной и симпатичной. Больше всего она мне напоминала не слишком молодую даму, одетую в винтажные одежды. Она была нелепа, она отчаянно кокетничала, занавешивая руины фасадов вывесками бутиков и кофеен.

И все-таки сердце восхищенно замерло, когда, миновав шумный вестибюль вокзала, мы ступили на каменную мостовую. Здесь пахло морем, веселым пороком, здесь слышались крики чаек, плеск воды и редкие удары весел вместо шелеста шин и визга клаксонов… Здесь, несомненно, приятно было остановиться по пути из Милана и, запершись в крохотном номере, мерить купленные втридорога обновки. А потом в неприлично дорогой кофейне на Сан-Марко пачкать губы взбитыми сливками и обсуждать со спутником так и не увиденные архитектурные достопримечательности.

В Венеции мы остановились в гостинице недалеко от железнодорожного вокзала. Окна моего номера надежно защищали от сквозняков, но не от звуков электричек. У нас были отдельные номера — у девочек, у Фимы и у меня. У меня совсем маленький, из окна которого я могла наслаждаться видом помойки, точнее, вполне аккуратных мусорных контейнеров. Как и в Амстердаме, в Венеции нас никто не встречал. А я уж было настроилась лицезреть очередного парня, итальянского Колю или Витю, великолепно владеющего русским.

До конца путешествия оставалось четыре дня. Я молила Бога, чтобы он дал мне шанс прожить их без особых потрясений. Да и вообще прожить. Сейчас никакой уверенности по поводу собственного долголетия у меня не было. Стыдно признаться, но я тряслась за свою шкуру. Еще как! И потому лишний раз носа из номера не казала. Потому-то и не смогла объяснить итальянскому следователю, когда последний раз видела Анну, Марию и Ефима. Их исчезновение я обнаружила на исходе второго дня, но еще сутки надеялась, что девочки и Фима вот-вот появятся. Объяснить усталому мужику, немного похожему на его российского коллегу Лемехова, почему я тянула с обращением в органы, никак не могла. Ни одного вразумительного ответа не было у меня и на его вопросы, о том, что они делали на острове Сан-Микеле, собственно говоря, на кладбище, и почему отправились туда практически ночью?

— Это очень странно, не находите? Господин следователь удивлен, почему, совершив столь длинное совместное путешествие, вы вдруг отказываетесь давать подробные объяснения? Как вы могли три дня не видеться со своими друзьями? Возможно ли такое? — наседал на меня переводчик.

— Возможно, — отчаянно врала я, — мы поссорились. Поругались. Устали друг от друга. Господин следователь может такое допустить?

Впрочем, мне было неважно, что они там собираются допускать, а что нет. Предъявить мне им было нечего. Кроме фибрового саквояжика, найденного недалеко от места крушения катера. Стоит ли говорить, что катер взорвался?

В саквояжике помимо проездных документов на всю нашу компанию были обнаружены слегка мокрые заграничные паспорта в количестве четырех штук и около трех тысяч евро. И еще — тугой полиэтиленовый пакет с письмами. Деньги и паспорта, кроме моего, мне не отдали, а пакет вручили под расписку, предварительно отсканировав каждое из писем.

Анну, Марию и Фиму очень хорошо запомнила охрана острова. Разумеется, в это время суток он был закрыт для посещения. Но девочки устроили настоящий спектакль, требуя немедленно пропустить их к праху прапрабабушки, княгини Ольги, и даже называли точное местонахождение ниши с урной. Охранники потом проверили на всякий случай, праха княгини по указанному адресу не значилось, там покоился уважаемый итальянский профессор с труднопроизносимой арабской фамилией.

Из Венеции я улетала в окончательно разбитом состоянии. Даже хорошо, что назойливые и недоверчивые итальянцы как следует помотали мне нервы перед отлетом — меньше сил осталось на тоску-печаль. В крошечном аэропорту было совершенно нечем себя занять, и я в который раз перелистывала взятый в дорогу дамский журнальчик. Сто способов правильного наложения макияжа, низкоуглеводная диета, десять причин провести ночь любви под открытым небом, двенадцать основных мужских типажей, проблемы взаимоотношений со свекровью, анализ неравных браков и диагностика вегетососудистой дистонии… Добрая половина мира представала со страниц куриным стадом, напомаженным, разодетым, сексуально кудахтающим. Честно говоря, иногда мне хотелось взять в плен кого-то из редакторов подобных изданий и долго пытать самыми изуверскими методами, чтобы они наконец раскололись и признались в преступном заговоре против прекрасного пола. Сколько раз я видела в метро юных дев, с горящими глазами поглощающих весь этот низкопробный бред. Кое-кто отмечал карандашиком некоторые из этих идиотских советов и наверняка потом пытался применить их на практике. Эх, да что там говорить… я и сама ими не раз пользовалась.

В моем чемодане лежали и письма. Можно было, не теряя времени, начать просматривать их. Но, открыв первое, я поняла, что не сдюжу. “Привет, маленькие разбойницы, — писал неизвестный мужчина, чей почерк выдавал необузданный, но сильный характер. — Как жаль, что я не могу видеть ваши хитрые мордочки, но уверен, они стали еще краше за это время. В последнем своем письме я писал вам, что красота — не главное оружие женщин, а сейчас думаю: не ошибся ли я? Удалось ли вам без четверок закончить год? Очень прошу вас, старайтесь, маленькие мои, учитесь хорошо…” Я неловко сунула листок обратно в конверт и убрала его с глаз долой. Читать чужие письма оказалось еще круче, чем подсматривать в окно. И плакать все время хотелось, просто еле сдерживала слезы.

Однако по прилете меня ждали другие проблемы, и на время призраки близняшек отошли в тень.

Погода в Москве взяла реванш за новогоднюю оттепель. Все-таки в Венеции было теплее. И как-то светлее. Всякий раз, возвращаясь на родину из дальних стран, я не уставала ужасаться — до чего же монотонная, пасмурная, мрачная у нас страна. Чем ближе к Москве, тем приглушеннее краски, цветное кино постепенно превращается в черно-белое. Непатриотичное, зато очень точное сравнение.

— Настюха, ну сколько можно тебя ждать! — Лешка прыгал от нетерпения за блестящим турникетом и махал пышным букетом роз. Это что-то новенькое.

— Леш, а ты чего радостный такой, а? — подозрительно спросила я.

— Ну привет! Соскучился, еще и рейс задержали. Настюх, ты что?

Он почти никогда не называл меня Настюхой. Фамильярность вообще была Лешке несвойственна. И он никогда не выглядел таким довольным и сытым после десятидневной размолвки со мной. Ведь мы поругались перед отлетом, так? Отчего же мой ненаглядный ведет себя, как будто ничего и не было? Решил дипломатично замять размолвку? Ох, не нравится мне эта дипломатия.

— Крольчонок, ты чего такая насупленная? Ты не рада меня видеть?

— Крольчонок? Крольчонок?? Какой я тебе крольчонок?! — запричитала я. — Леш, я ничего не понимаю, что произошло?

— Здрасьте, приехали! Я тут жду ее, жду, а она приехала вся такая злая, вся такая колючая, шипит на меня, ругается.

— Вот этого не надо, ладно? Ты не звонил мне десять дней! Ты не брал трубку! Я чуть не сошла с ума, я чуть не умерла!

— Ну ведь не умерла же, а? Хотя с ума все-таки, по-моему, сошла.