– Здорово, – ответил я так, будто бы слышал о таком издательстве, хотя, нет, конечно – я кивал, бренчал мелочью в кармане, уже раздумывал, как бы половчее смыться. – Ну, замечательно, что мы вот так встретились. Как там Энди?

Лицо у него как застыло.

– Так ты не знаешь?

– Ну-у, – промямлил я, – слышал, что он в Массачусетском. Я пару лет назад на улице столкнулся с Вином Темплом, тот сказал, что Энди степень получил – по астрофизике? Ну, то есть, – нервно прибавил я, смешавшись от Платтова взгляда, – я как-то не особо общаюсь с народом из школы…

Платт поскреб затылок.

– Ты прости. Мы не очень понимали, как вообще с тобой связаться. Все по-прежнему как-то вверх дном. Но я-то думал, уже и ты знаешь, наверное.

– Что – знаю?

– Он умер.

– Энди? – спросил я и, когда тот промолчал, сказал: – Нет.

Лицо его исказилось – буквально на миг, я едва успел заметить.

– Да. Короче, полный кошмар. И Энди, и папа еще.

– Что?

– Пять месяцев назад. Они с папой утонули.

– Нет.

Я уставился на тротуар.

– Яхта перевернулась. Возле Норт-Ист-Харбор. Мы даже от берега не отошли далеко, может, нам и вообще не надо было туда ехать, да только папа, ну ты помнишь, как с ним все было…

– Господи боже… – Шаткий весенний день, мимо меня проносятся бегущие по домам школьники, а я стою там, будто меня огрели обухом, растерявшись, как после несмешного розыгрыша. Все эти годы я часто думал об Энди, а пару раз мы с ним практически разминулись, но после того, как я вернулся в Нью-Йорк, мы так ни разу и не встретились. Я был уверен, уж как-нибудь увижу его – увиделся же я с Вином, и с Джеймсом Вильерсом, и с Мартиной Лихтблау, и еще с кой-каким народом из старой школы. Но хоть я и часто раздумывал, а не снять ли трубку, не звякнуть ли ему – но отчего-то так этого и не сделал.

– Ты как, нормально? – спросил Платт, потирая затылок, по виду – растерялся он не хуже моего.

– Эээ… – Я отвернулся к витрине, пытаясь взять себя в руки, и мой прозрачный призрак обернулся ко мне – в стекле меня огибали толпы прохожих.

– Господи, – сказал я, – поверить не могу. Не знаю, что сказать.

– Ты уж прости, что я вот так на тебя это все вывалил посреди улицы, – сказал Платт, почесывая подбородок. – Ты как-то засучил жабрами.

Засучил жабрами: фразочка мистера Барбура. Я с болью вспомнил вдруг, как мистер Барбур рылся у Платта в комоде, предлагал зажечь у меня камин. Господи, это ж надо такому было приключиться.

– И отец тоже? – спросил я, заморгав так, будто я крепко спал, а меня растолкали пинками. – И отец тоже, ты сказал?

Он оглянулся, вздернул подбородок – ожил на мгновение тот заносчивый Платт, которого я помнил, – потом поглядел на часы.

– Слушай, найдется у тебя пара минуток? – спросил он.

– Ну-у…

– Пойдем-ка выпьем, – сказал он, с размаху припечатав меня рукой по плечу, так что я аж дернулся. – Я тут знаю одно тихое местечко на Третьей авеню. Как на это смотришь?

Мы сидели в почти пустом баре – популярном некогда кабаке, обшитом дубовыми панелями, где припахивало жирком от гамбургеров, а по стенам висели вымпелы Лиги Плюща, и Платт говорил – бессвязно, монотонно и так тихо, что мне изо всех сил приходилось напрягать слух.

– У папы, – сказал он, уставившись в стакан джина с лаймом, любимого напитка миссис Барбур, – мы изо всех сил избегали разговоров об этом, но… Бабушка называла это химическим дисбалансом. Биполярное расстройство. Первый случай или приступ, уж называй как хочешь, с ним произошел в Гарвардской школе права – на первом курсе, до второго он так и не доучился. Вдруг какие-то безумные прожекты, всплески энтузиазма… На занятиях он вдруг стал всех перебивать, вести себя задиристо, засел за сочинение какой-то эпической поэмы – на целую книгу – про китобойное судно “Эссекс”, а в поэме белиберда одна, а не стихи, и тут еще сосед его по комнате, который, похоже, и оказывал на него самое благотворное влияние, уехал на целый семестр учиться в Германию, ну и… Дед сел на поезд, поехал в Бостон его забирать. Его арестовали за то, что он развел костер возле памятника Сэмюэлу Элиоту Моррисону на авеню Содружества и еще отбивался потом от полицейского, который пытался его задержать.

– Я, конечно, знал, что с ним не все ладно. Но не думал, что до такой степени.

– Ну как? – Платт поглядел в стакан, потом одним глотком осушил его. – Это было еще задолго до моего рождения. Когда они с мамой поженились, все переменилось, он долго сидел на таблетках, хотя бабушка после всего, что случилось, вечно была с ним настороже.

– После всего – чего?

– Ох, мы-то, внуки, с ней всегда ладили, – поспешно добавил он, – но ты и представить не можешь, сколько от отца по молодости было бед… Он спустил какую-то кучу денег, сплошные ссоры и припадки, какие-то отвратительные неприятности с несовершеннолетними девочками… Он потом поплачет, попросит прощения – и опять все по новой… Бабуля вечно обвиняла его в том, что у деда случился сердечный приступ, мол, они без конца орали друг на друга у деда в конторе – и бух! Но с таблеточками он был чистый агнец. Замечательный отец – ну, сам знаешь. С нами, с детьми – замечательный.

– Он был чудесный. Я таким его помню.

– Ну да, – Платт пожал плечами, – это он мог. После того как они с мамой поженились, он какое-то время не сбивался с курса. А потом – не знаю, что стряслось. Понаделал каких-то бездумных вложений – первый звоночек. По ночам названивал каким-то нашим знакомым – стыда не оберешься, в таком вот все духе. Воспылал романтической страстью к студентке, которая у них в конторе проходила стажировку, – мамочка была знакома с родителями этой девочки. Тяжело было – до ужаса.

Отчего-то меня растрогало то, как Платт назвал миссис Барбур “мамочкой”.

– Я и не знал даже, – сказал я.

Платт нахмурился: унылое, безысходное выражение его лица заострило сходство с Энди.

– Да и мы-то почти ни о чем не знали – ну, мы, дети, – горько заметил он, с нажимом проведя по скатерти большим пальцем. – “Папа заболел” – вот все, что нам говорили. Я-то сам в школе был, когда его упекли в больничку, мне с ним даже по телефону не дали поговорить, сказали, что он очень сильно болен, а я потом долго-долго боялся, что он умер, а мне не хотят рассказывать.

– Да, это я помню. Ужасно это все.

– Что – все?

– Ну, эти проблемы с нервами.

– Ну да. – Я вздрогнул, увидев, как вспыхнули от ярости его глаза. А мне-то откуда было знать, нервные ли у него “проблемы”, рак в последней стадии или еще какая-нибудь херня? “Энди такой чувствительный… Энди пусть лучше останется дома… Школа-пансион не пойдет Энди на пользу…”, ну а меня-то мамочка с папочкой услали из дома, едва я шнурки научился завязывать, в тупорылейшую, блин, конно-спортивную школу “Принц Георг”, второсортное какое-то заведение, но что ты – это ж так укрепляет характер, это поможет ему подготовиться к Гротону, и туда ведь совсем маленьких берут – от семи до тринадцати. Видел бы ты их рекламные буклеты, виргинские охотничьи угодья, все такое, да только не было там никаких зеленых холмов и всадников, как на картинках. Меня на конюшне лошадь так лягнула, что сломала мне плечо, и вот лежу я, значит, в лазарете с видом на подъездную аллею – и ни одной машины. Ни одна сволочь меня не навестила, даже бабуля – и та не приехала. Да еще и доктор оказался алкашом и неправильно мне плечо вправил, до сих пор иногда побаливает. И лошадей этих гребаных по сей день ненавижу.

– Ну и, в общем, – неловко сменил он тон, – оттуда они меня выдернули и запихнули в Гротон, как раз когда с папой все стало совсем плохо и его отправили на лечение. Что-то там такое с ним приключилось в метро – версии тут противоречивые, папа говорил одно, копы – совсем другое, но, – он с манерной мрачной насмешливостью вскинул брови, – р-раз и папочка в психушке! На два месяца. Никаких тебе ремней и шнурков, никаких острых предметов. Но ему там прописали шоковую терапию, и это, похоже, помогло, потому что после выписки он был как новенький. Ну, сам помнишь. Практически Отец Года.