Внутри “Венецианца” гондольеры перемещались по настоящему каналу с настоящей водой, от которой разило химикатами, а оперные певцы в маскарадных костюмах распевали под искусственными небесами “Тихую ночь” и “Аве, Мария”. Мы с Борисом, загребая ногами, неловко тащились за отцом с Ксандрой, чувствуя себя оборванцами, до того пришибленные, что в головах мало что укладывалось. Отец заказал нам столик в шикарном итальянском ресторане с дубовыми панелями на стенах – сетевой собрат куда более знаменитого нью-йоркского ресторана.

– Так, заказывайте все, чего хочется, – сказал он, отодвигая стул для Ксандры. – Я угощаю. Отрывайтесь.

И мы поймали его на слове. Мы ели флан из спаржи под соусом винегрет с луком-шалотом, копченого лосося, карпаччо из копченой угольной рыбы, перчателли с испанскими артишоками и черным трюфелем, хрустящего черного окуня с шафраном и бобами фава, стейк из грудинки на барбекю, тушеные говяжьи ребрышки, и еще паннакотту, тыквенный пирог и инжирное мороженое на десерт. Это было в сто, в пятьсот раз лучше всего, что я ел за последние месяцы, а то и за всю жизнь, а Борис, который одной только угольной рыбы съел две порции в одно лицо, был в экстазе.

– Ай, прэлэстно, – чуть ли не урча, в пятнадцатый раз повторил он, когда хорошенькая юная официантка принесла нам к кофе еще одну тарелку со сладостями и бискотти. – Спасибо! Спасибо вам, мистер Поттер, Ксандра, – снова и снова говорил он. – Вкуснота!

Отец, который по сравнению с нами и не ел почти ничего (да и Ксандра тоже), отодвинул тарелку. Виски у него взмокли от пота, а лицо было до того красным и блестящим, что казалось, он вот-вот засветится.

– Благодарить надо китайчика в бейсболке “Чикаго Кабз”, который весь вечер в казино деньги просаживал, – сказал он. – Господи боже. Да там вообще невозможно было проиграть, – пока мы ехали, он успел уже нам похвастаться сорванным кушем – жирной скаткой сотенных, перехваченных резинкой. – Карта нам так и шла. Ретроградный Меркурий и Луна в зените! Ну то есть – просто как по волшебству. Знаешь, бывает иногда такое – от стола как будто свет исходит, заметным таким нимбом, и ты понимаешь – да, вот оно. Ты и есть этот свет. Там офигенный крупье, Диего, обожаю Диего – блин, чушь, конечно, но он одно лицо с художником Диего Риверой, только в офигеннейшем смокинге. Я вам уже рассказывал про Диего? Он там уже сорок лет, еще со времен “Фламинго”. Огромный, тучный, солидный мужик. Мексиканец, короче. Быстрые скользкие ручки, увесистые кольца… – он пошевелил пальцами. – “Бак-кар-РРА”! Господи, как же я люблю этих олдскульных мексиканцев в залах с баккара, они охеренно держат марку. Законсервированные старые стиляги, знают, как себя подать, понимаешь? Ну и, короче, сидим мы за столом у Диего, я и этот китайчик, еще тот хрен, очки в роговой оправе, по-английски ни бум-бум – одно только: “Сяу-мяу, сяу-мяу!”, хлебает такой чай этот женьшеневый, ну, который они все пьют – на вкус как пылища, а вот запах я обожаю, это запах удачи, и невероятно просто – нам так перло, Господи боже, и китаяночки все эти как выстроятся позади нас, и каждая комбинация – наша… Как по-твоему, – спросил он Ксандру, – нормально будет, если я отведу их в зал баккара и с Диего познакомлю? Уверен, они от него офонареют. Интересно, смена у него еще не закончилась? Что скажешь?

– Да его уж там нет, – Ксандра выглядела отлично – глаза горят, вся светится, – на ней было бархатное короткое платье, сандалии с блестяшками и помада гораздо краснее ее обычного тона. – Сейчас – нет.

– Ну, он иногда в две смены по праздникам работает.

– Ой, да им туда неохота тащиться будет. Это ж целый поход. Полчаса идти – через все казино и обратно потом.

– Ну да, но я знаю, что он захочет с моими пацанами познакомиться.

– Да, конечно, – миролюбиво сказала Ксандра, водя пальцем по кромке бокала с вином. В ложбинке у нее на горле влажно поблескивала крохотная золотая голубка на цепочке. – Мужик он славный. Но, слушай, Ларри – знаю, конечно, что ты меня всерьез не воспринимаешь, но я правда вот о чем – начнешь очень уж сильно корешиться с крупье, как опомниться не успеешь, а тебя в зале охрана встретит и возьмет за жопу.

Отец расхохотался:

– Господи, – вскричал он, хлопнув по столу так громко, что я аж дернулся. – Если б не знал, как оно все было на самом деле, то и сам бы решил, что Диего сегодня нам помогал. Слушай, а может, и помогал. Телепатия и баккара! Пусть ваши советские ученые над этим поработают, – сказал он Борису, – сразу у вас там экономика поднимется.

Борис – легонько – прокашлялся и поднял свой бокал с водой.

– Простите, можно я скажу кое-что?

– Ага, время тостов? А нам надо было тосты готовить?

– Я благодарю всех вас за прекрасный вечер. И желаю всем нам здоровья, счастья и чтобы все мы дожили до следующего Рождества.

В наступившем удивленном затишье хлопнула на кухне пробка от шампанского, раздался взрыв смеха. Только-только пробило полночь – две минуты, как началось Рождество. Наконец отец откинулся на спинку стула и засмеялся:

– С Рождеством! – взревел он, вытащил из кармана коробочку из ювелирного магазина, которую он подтолкнул к Ксандре, и две пачки двадцаток (по пятьсот долларов! в каждой!), которые перебросил нам с Борисом. И хотя в тот безвременной, кондиционированный вечер в казино слова вроде “дня” и “Рождества” превратились в почти что бесполезные конструкты, “счастье” в громком звяканье бокалов больше не казалось такой уж безнадежной и гибельной идеей.

Весь следующий год я так старался вытеснить из памяти и Нью-Йорк, и всю мою прошлую жизнь, что едва замечал, как проходит время. В бессезонной жаре мелькали одинаковые дни: утром – похмелье, езда в школьном автобусе, саднит заалевшие спины, потому что мы опять заснули у бассейна, бензиново несет водкой, от Поппера вечно воняет хлоркой и мокрой псиной, Борис учит меня русскому: считать, спросить дорогу, предложить выпить, всё – с тем же терпением, с каким он учил меня ругаться. Да, давайте, пожалуйста. Большое вам спасибо. Govorite li vy ро angliyski? Ya nemnogo govoryu po russki.

Лето ли, зима ли – дни были безоблачными: ветер из пустыни обжигал нам ноздри и сушил глотки. Все было забавным, все нам было смешным. Бывало, прямо перед закатом, едва-едва примется лиловеть голубое небо, к нам в пустыню выкатывались невероятные, бело-золотые пэрришевские облака, простеганные электричеством – будто божественные видения, что привели мормонов на запад. Govorite medlenno, говорил я. Povtorite, pozhaluysta.

Но мы уже до того друг в друга встроились, что могли и не разговаривать, если неохота было: мы умели уже довести друг друга до истерики, всего-то вскинув бровь или вздернув уголок рта. По вечерам мы ели, сидя на полу по-турецки, и на учебниках потом оставались жирные отпечатки наших пальцев. Из-за дурного питания у нас началось истощение, руки и ноги пошли мягкими коричневыми синяками – нехватка витаминов, сказала школьная медсестра, влепила каждому по болезненному уколу в задницу и выдала по банке разноцветных жевательных витаминок для детей.

(“Жопа болит”, – жаловался Борис, потирая зад и проклиная металлические сиденья в школьном автобусе.) Я же от торчания в бассейне покрылся веснушками с головы до ног, от хлорированной воды в волосах, которые стали еще длиннее, проступили светлые пряди, и чувствовал я себя в целом неплохо, хотя тяжесть в груди так никуда и не делась, а из-за того, сколько мы жрали сладкого, задние зубы у меня начали гнить. Но, если этого не считать, то я был в порядке. Так – вполне себе счастливо – время и шло, но затем, почти сразу после того, как мне исполнилось пятнадцать, Борис повстречал девчонку, которую звали Котку, – тут-то все и переменилось.

Это имя – Котку (“Котыку” по-украински) делает ее интереснее, чем она была на самом деле, но это не настоящее ее имя, а прозвище (по-польски это означало “Котик”), которое ей придумал Борис. Фамилия ее была Хатчинс, звали ее, впрочем, тоже как-то типа Кайли, Кейли или Калли, и жила она в округе Кларк, штат Невада, всю свою жизнь.