Хоби снова отложил кисточку.

– Ох, Тео, – сказал он полусердито, утирая лоб тыльной стороной ладони – на коже осталось темное пятно, – ты что, ждешь, что я сейчас начну тебя отчитывать? Ты обманул этого мужика. Попытался все исправить. Мужик не хочет продавать комод. Ну и что ты еще можешь сделать?

– Я не только комод продал.

– Что?

– Я не должен был так поступать. – Я не мог глядеть ему в глаза. – Сначала я только хотел расплатиться со счетами, вытащить нас из этой ямы, а потом, знаешь – ну, эта мебель, она ведь потрясающая, даже я купился, а она просто пылилась на складе…

Наверное, я ждал изумления, криков, хоть какой-то вспышки гнева. Но вышло все еще хуже. Выволочку я бы стерпел. Но он ни слова не вымолвил, только глядел на меня с какой-то горестной пришибленностью – вокруг головы расползается нимбом свет лампы, за спиной, будто масонские символы, висят по стенам инструменты. Он дал мне договорить до конца, я рассказывал, а он тихонько слушал, и когда наконец заговорил, то голос у него был тише обычного, незлой.

– Так, ладно. – Он весь был словно фигура в живописной аллегории: плотник-мистик в черном переднике, наполовину сокрыт тенью. – Хорошо. И какой ты из этого всего предлагаешь выход?

– Я… – Не такого ответа я ждал. Боясь его гнева (при всем своем добродушии и необидчивости, Хоби мог и вспылить), я заготовил всевозможные оправдания и объяснения, но перед лицом такого жуткого спокойствия оправдываться было невозможно. – Я сделаю все, что ты скажешь. – Такого стыда и унижения я с детства не помнил. – Я виноват, только мне и отвечать.

– Так. Вещи, значит, проданы, – он будто это себе говорил, постепенно сам во всем разбираясь. – Больше с тобой никто не связывался?

– Нет.

– И долго это все продолжается?

– Ой… – Лет пять как минимум. – Год, может, два?

Его передернуло.

– Господи. Нет, нет, – заторопился он, – я рад, что ты был со мной честен. Но теперь тебе придется попотеть, связаться с покупателями, сказать, что засомневался – не нужно вдаваться в детали, просто скажешь, что, мол, провенанс под вопросом – и предложишь выкупить мебель обратно за ту же цену. Не согласятся – ну и ладно. Главное, ты предложил. Но если согласятся – уж придется глотать пилюлю, понял?

– Понял.

Я умолчал – да и как было сказать – о том, что у нас не хватит денег, чтобы возместить убытки и четвертой части всех покупателей. Мы разоримся за сутки.

– Так, ты сказал – не только комод. А что еще? Сколько вещей ты продал?

– Не знаю.

– Не знаешь?!

– Ну нет, знаю, просто я…

– Тео, ради бога! – Ну вот, он разозлился, теперь полегче. – Прекрати! Не ври мне.

– Ну… я все сделки проводил вчерную. Наличкой. То есть ты бы и не узнал ничего, даже если б проверил бухгалтерию…

– Тео. Не заставляй меня повторять вопрос. Сколько вещей ты продал?

– Ой, – я вздохнул, – с десяток? Кажется, – прибавил я, когда увидел, как остолбенел Хоби.

По правде сказать, продал я в три раза больше, но я-то знал – большинство обманутых мной покупателей или такие невежды, что в жизни не отличат подделку, или такие богачи, что им будет просто наплевать.

– Господи боже, Тео, – выдавил Хоби, ошарашенно помолчав. – С десяток? Но не за такие же деньги? Не как Аффлека?

– Нет, нет, – поспешно ответил я (хотя, по правде сказать, кое-что я продал, например, раза в два дороже). – Я не продавал ничего нашим постоянным клиентам.

Хоть тут я не соврал.

– А кому?

– Ну, народу с Западного побережья. Киношникам, технарям. Кое-кому с Уолл-стрит, но – молодняку только, знаешь – хеджевикам. Богатеньким и безголовым.

– Список покупателей у тебя есть?

– Ну, прямо чтоб списка – нету, но…

– Ты можешь с ними связаться?

– Ну, понимаешь, это все непросто, потому что… – Те покупатели, которые верили, что откопали в магазине настоящий шератон по бросовой цене, и, думая, что надули меня, спешили смыться с подделкой, меня вовсе не волновали. Тут уж работало старое правило – caveat, мол, emptor[54]. Я им никогда не говорил, что мебель подлинная. Волновали меня те люди, которым фальшивку я продал намеренно, те, кому я намеренно солгал.

– Записей ты не делал?

– Нет.

– Но хоть что-то ты знаешь. Можешь на них выйти?

– Ну типа того.

– “Типа того”. Я не понимаю, это как?

– Есть квитанции – адреса доставки. Можно что-то выцепить.

– У нас хватит денег, чтоб все это выкупить?

– Ну-у…

– Хватит? Да или нет?

– Хммм, – ну никак я не мог сказать ему правду – НЕТ, – ну, с натяжкой.

Хоби потер глаза.

– Ну, с натяжкой или нет, а выкупать все придется. Выбора у нас нет. Затянем пояса потуже. Пусть какое-то время несладко придется, пусть с налогами задолжаем. Ведь, – продолжил он, пока я все глядел на него, – нельзя же позволять, чтоб эти вещи все так и продолжали считать подлинниками. Господи боже, – он недоверчиво потряс головой, – да как ты это вообще провернул? Подделки-то даже некачественные! Я, бывало, такие материалы брал… да все, что под руку попадется… залеплю кое-как и ладно…

– Вообще-то…

Сказать по правде, работы Хоби были так хороши, что на удочку попались и вполне опытные коллекционеры, хотя об этом, наверное, сейчас говорить не стоит…

– …и понимаешь, дело в том, что если ты хоть одну фальшивку продал под видом оригинала, то все становится фальшивкой. Все теперь под вопросом, каждый предмет мебели, купленный у нас в магазине. Неужели ты об этом не подумал?

– Мммм… – об этом я думал, думал много. Я думал об этом практически постоянно с самого нашего обеда с Люциусом Ривом.

Он так долго молчал, что я занервничал. Но он только вздохнул, потер глаза и, повернувшись ко мне полубоком, снова углубился в работу.

Я молчал, глядя, как блестящая черная ниточка кисти скользит по вишневой ветви.

Все теперь переменилось. У нас с Хоби было совместное дело, мы с ним вместе заполняли налоговые декларации. Я был его душеприказчиком. Вместо того чтоб найти себе квартиру и съехать, я так и жил у него на втором этаже, за символическую плату – пару сотен долларов в месяц. Если и был у меня хоть какой-то дом, хоть какая-то семья – то всем этим был Хоби. Я спускался в мастерскую и помогал ему со склейкой вовсе не потому, что ему так уж нужна была моя помощь, а только ради того, с каким удовольствием мы с ним выхватывали друг у друга тиски и орали, перекрикивая выкрученного на полную громкость Малера; а вечера, когда мы с ним прогуливались до “Белой лошади”, чтоб пропустить по стаканчику и съесть по клаб-сэндвичу у стойки, были зачастую самым прекрасным временем дня.

– Что? – спросил Хоби, не отрывая глаз от работы, зная, что я так и стою у него за спиной.

– Прости меня. Я не хотел, чтобы все зашло так далеко.

– Тео! – Кисточка замерла. – Ты сам понимаешь – многие тебя бы сейчас поздравляли, хлопали бы по спине. И, скажу честно, отчасти я так себя и чувствую, потому что, ну право же, черт подери, я не понимаю, как ты смог провернуть такую штуку. Даже Велти – ты его копия, клиенты его обожали, он мог продать все что хочешь, но даже он дорогую мебель чертовски долго не мог сбыть с рук. Настоящий хеплуайт, подлинный чиппендейл! И никто не берет! А ты хлам продаешь направо и налево за бешеные деньги!

– Это не хлам, – сказал я, радуясь, что хоть тут могу сказать правду. – Многие работы – отличные, честно. Я сам купился. Знаешь, я думаю, ты этого не замечаешь, потому что сам их сделал. Не видишь, какие они убедительные.

– Да, но… – он помолчал, похоже, не зная, что сказать, – трудно ведь заставить людей, которые в мебели ничего не смыслят, раскошелиться на мебель.

– Сам знаю.

У нас был солидный пузатый комод времен королевы Анны, который я, когда с деньгами было совсем туго, безуспешно пытался продать за его полную стоимость, а стоил он по самым минимальным прикидкам, где-то тысяч двести. Он годами стоял в магазине. Но хотя в последнее время за него стали предлагать довольно пристойные суммы, я всем отказывал – просто потому что, когда такой безупречный предмет стоит у всех на виду, сразу при входе в магазин, то он выгодно подсвечивает и притаившиеся по углам подделки.