— А если бы Киру наказали, что бы тогда сделал ты?

Черные глаза Орли вспыхнули ярко.

— Тогда бы я пошел и сказал, что это я.

И так как Ляля все еще смотрела на него своими кроткими глазами, он прибавил, заливаясь румянцем по самую шею:

— Или ты не веришь, барышня Ляля, что сказал бы?

Рука калеки-девочки легла на плечо Орли.

— Нет, верю, — проговорила она просто. — Но мне мало этого. Я бы хотела, чтобы ты чем-нибудь добрым и хорошим отплатил Кире за перенесенную им ради тебя неприятность.

— Я? — глаза Орли зажглись новыми бойкими огоньками. — Да я за него, кажись… Кирушка, хочешь я тебе живьем белку из леса раздобуду? А не то лисенят приволоку. Я их норы искать умею. Хочешь?

— Нет… Не того от тебя надо, Шура, — остановила расходившегося мальчика Ляля, — обещай здесь, что ты для удовольствия Киры и моего начнешь хорошо учиться, прилежно заниматься, не грубить Авроре Васильевне… Слушаться ее… Забыть своп резкие замашки… Обещаешь?

— Да нешто надо это Кире? — искренне усомнился Орля.

— И мне, и Кире, и всем нам. Не правда ли, Кира? — обратилась снова Ляля с вопросом к брату.

Тот протянул свою крошечную ручку маленького человечка Орле.

— Да, Орля, ты должен исправиться, — сказал Кира, — ведь я хочу тебя видеть хорошим, всеми любимым, добрым человеком!

Странно прозвучали слова эти в душе Орли. Его любят. Его, всем чужого, далекого всем, кроме Гальки… У него есть друзья, есть люди, которые ему хотят добра, которые его любят…

В суровом одиноком сердечке закипало что-то… Светлый проблеск счастья зародился где-то глубоко на дне его…

Орля взглянул на сестру и брата, и светлая улыбка озарила его лицо.

— Ладно! — проговорил он. — Постараюсь… А только, чтобы она, эта злюка, гувернантка, ко мне зря не приставала…

И умышленно громко, чтобы подавить свое волнение, стуча сапогами, он вышел из комнаты.

Господи помилуй! Не узнать басурмана нашего! Тише воды — ниже травы, — говорила поутру няня Степановна, потягивая с блюдечка на кухне горячий чай вприкуску.

— Уж и подлинно уходился мальчонок, по всему видать, — вставил свое слово Франц.

— Помилуйте, нынче приходит утром, ни свет ни заря. Дай, говорит, бабка, я тебе пособлю дом убирать к барынину празднику, пол помою и все прочее. Ну, я это ему в руки ведро, мыло, мочалку. Пущай поработает. Не барин. Потрудится для благодетелей своих.

— Известно, потрудиться не худо. И то сказать, к барышнину рождению. Она у нас — ангел кроткий, печется о всех, так на нее не грешно и поработать за это, — вставила свое слово толстая кухарка, угощавшаяся совместно с няней и Францем чаем.

В это время тот, о ком шла речь, с ведром в руках, с мочалкой и мылом под мышкой, с засученными по локоть рукавами, стоял посреди гостиной, недоумевая, с чего ему начать.

Все стены комнаты, несмотря на летнее время, были увешаны картинами без чехлов, в золоченых рамах.

Орля знал, что чехлы сняли ради приближающегося праздника. Знал, что ко дню Лялина рождения съедется много гостей, детей и подростков из соседних помещичьих усадеб и имений. Знал, что Ляля упросила бабушку сделать детский вечер с танцами для брата, Симочки и их друзей.

Лялю Орля любил беззаветно. Она сама занималась с ним теперь, избавив его, таким образом, от уроков сварливой и строгой гувернантки. И вот, ради нее, он готов Бог весть на какой труд пойти, лишь бы угодить милой барышне Ляле.

Сейчас он стоит с разинутым ртом посреди гостиной. — Окна, двери, сначала… пол… А потом всю эту бестолочь хорошенько отмыть надо… Небось мухами позасижено вдоволь, — решает он и, внезапно одушевившись, принимается за уборку и мытье.

Еще рано. Всего семь часов. Раньше девяти никто не встает в этом доме. О, он успеет, конечно, успеет покончить со всем этим. То-то неожиданность будет для всех!

В какие-нибудь три четверти часа Орля поканчивает с полом, окнами и дверью, ставит на место отставленную мебель и, тщательно намылив мочалку мылом с водою из грязного ведра, лезет с ногами на шелковый диван, затем ожесточенно принимается тереть грязной мочалкой одну из картин, с изображением усадьбы.

Но что это? Чем больше трет он, тем грязнее делается картина. Часть водяных красок остается на мочалке, часть расползается по всему фону. Теперь уже на картине не вид усадьбы как будто, а целое разливное мо-I ре — к довершению всего — черное море.

Орля поражен. Но рассуждать ему времени мало; он изо всей силы принялся уничтожать грязные потоки на картине, отчего последние следы деревьев, крыши дома, кустов и скамейки остались на мочалке.

После этого Орля перешел ко второй акварели — портрету какого-то почтенного старика.

На бороде и усах этого старика чернели некрасивые пятна от мух, и на эти-то пятна обратил особенное внимание Орля.

Он обмакнул свою грязную мочалку в не менее грязную воду и, поднеся ее к портрету, стал старательно тереть его до тех пор, пока от почтенного старичка на полотне картины остался лишь один нос и половина щеки… — Стерлось маленько, зато чисто. Ишь ты — ровно зеркало! — очень довольный собою, проговорил Орля, полюбовавшись на свою работу.

Еще несколько картин, к несчастию написанных водяными красками, имеющими способность растворяться в воде, привлекают внимание Орли, и все они так же «вычищены», как первые. Затем Орля направляется к лежащим на столе альбомам.

Взмах мочалки… Еще один и еще… И изящные вещицы из кожи с плюшевой и атласной отделкой превращены в грязное тряпье.

Вода льется с них по бархатной салфетке мутными ручьями па ковер, оставляя на нем грязные пятна…

Не смущаясь, однако, Орля тащит на ковер ведро с грязной водой. По дороге он зацепляет ногою кресло и летит вместе с ведром на гладкий блестящий пол.

Мутный поток в ту же минуту, с головы до ног, окачивает его, но мальчик чувствует себя в грязной луже так же, как утенок в пруду.

Дело сделано. Он все-таки сделал уборку.

— Ах, разбойник! Ах, убивец ты мой! Ах, батюшки-светы, умираю! Спасите! Помогите! Умираю! Моченьки моей нет! — и няня, случайно заглянувшая в комнату, исполненная тихого ужаса, останавливается как вкопанная у порога с широко раскрытыми глазами.

На ее крики сбегается весь дом.

— Няне дурно! С няней припадок! — слышатся испуганные расспросы.

У всех бледные расстроенные лица, широко раскрытые глаза. Все смотрят, преисполненные тревоги, то на няню, в отчаянии раскачивающуюся у порога с таким видом, точно у нее болят зубы или живот (такое у нее страдальческое лицо в эти минуты!), то на Орлю, остановившегося перед разлитым ведром с растерянным и глупым видом. И вдруг чей-то веселый голос крикнул на всю комнату:

— Нос! Посмотрите-ка, нос!

Чья-то рука показала на картину, и все стало сразу понятным и ясным.

— Нос! Нос дяди Пети! А где же брови, глаза, губы и его великолепные усы? — кричал Счастливчик, широко раскрывая свои глаза-коринки.

— Они там! — патетически воскликнул Мик-Мик, указывая на ведро. — Они в ведре!

— И деревья в ведерке, и крыша дома, и сад с другой картины! Ах, все, все!

— Ха, ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха, ха!

Взрыв хохота огласил залу. Как пи жаль было порчи хороших вещей, но трудно было не смеяться.

И все смеялись — и бабушка Валентина Павловна, и суровая Аврора Васильевна, и бледненькая Ляля, и четыре мальчика, и веселая Симочка, и насмешник Мик-Мик.

Одна Галя смотрела испуганно на своего брата, и маленькое сердечко девочки било тревогу.

Она боялась за участь Орли. Она поняла, что все это опустошение, вольно или невольно, произвел ее названый брат.

Да еще няня Степановна не могла прийти в себя. Она все еще раскачивалась из стороны в сторону и не то жаловалась, не то сокрушалась, громко изливая свое горе:

— Убивец ты мой! Душегуб ты мой! Погубил ты меня ни за грош! Экую уйму добра напортил!

— Успокойтесь, няня, — неистово хохотал Мик-Мик.