«Каждый из нас, умирая, постарается захватить с собой в могилу пять или десять врагов...»

Гегенхельм, обладавший женственной внешностью и мужественным голосом, был в свое время любовником Рема. После казни Рема его сослали в концентрационный лагерь, но не мужской, а женский, чтобы усилить этим меру наказания.

Вспомнили о Гегенхельме тогда, когда понадобился его гулко, будто из канализационного колодца, звучавший голос. Своим загробным баритоном он благословлял на смерть стариков и юнцов, составивших батальоны фольксштурма.

В тонущего судна Третьей империи кидали в пучину войны людей, как сбрасывали в древние времена из трюмов рабов, если корабли преследовал флот страны, борющейся с работорговцами.

Это были конвульсии Третьей империи. Фашизм ставил под ружье тех немцев, которые по старости или по молодости не могли пополнить поредевшие ряды вермахта: отряды фольксштурма были слишком рыхлой затычкой для отступающих армий. И, погибая, эти немощные старики и неоперившиеся юнцы не знали, что фюрер скажет о них с ненавистью и презрением: «Если немецкий народ оказался таким трусливым и слабым, то он не заслуживает ничего иного, кроме как позорной гибели... Нет необходимости в том, чтобы обращать внимание на сохранение элементарных основ жизни народа. Наоборот, лучше всего эти основы уничтожить».

Система противовоздушной обороны была практически упразднена: отряды авиации, зенитной артиллерии и службы наблюдения отправляли на Восточный фронт. И «летающие крепости» американцев, «галифаксы» и «ланкастеры» англичан почти беспрепятственно сваливали на города Германии свой смертоносный груз. Спасательные отряды и пожарников отправили на Восточный фронт еще раньше.

Проезжая по разбомбленным улицам Берлина, Иоганн снова и снова видел, как советские военнопленные, работая в дыму и пламени, выносят детей, женщин, стариков из-под каменных развалин.

Черные от копоти, казалось, обугленные, эти люди бережно, как величайшую на земле драгоценность, выносили на руках раненых и ушибленных при обвалах детей. И дети не хотели разжимать ручонок, обнимающих тощие шеи своих спасителей, будто не было у них теперь на свете ничего ближе, будто только эти люди могли защитить их от ужаса и страданий.

Остановив однажды машину у полуобвалившегося дома, Иоганн увидел рыдающую женщину, у которой опаленные волосы осыпались с головы, как пепел. Она простерла к пленным обожженные руки и осуждающе кричала:

— Когда же ваша армия придет? Когда? Боже, скорей бы!

И один из пленных успокаивал по-немецки:

— Да придут, скоро уж... — Оглянулся на своих, сказал по-русски: — Слыхали? Выходит, мы же виноваты...

— Я не понимаю! — воскликнула женщина.

Пленный попросил по-немецки:

— Не надо кричать, фрау, вы же видите, что мы заняты.

Женщина сквозь рыдания промолвила:

— Почему вы нас спасаете?

— Вы люди, и мы люди! — сказал военнопленный.

— А потом нас всех в Сибирь?

Пленный улыбнулся глянцевито блестящим от заживших ожогов лицом.

— Нет, — сказал он. — Нет. Ваш дом — ваша земля. Наш дом — наша земля. И всё. Мы не фашисты...

Генриху удалось переснять карту, хранящуюся у Вилли Шварцкопфа. Передавая снимки Иоганну, он сказал:

— Но я для фотографирования другую схему придумал. Оригинально. И вот получилось.

— Молодец! — одобрил Иоганн. И добавил: — Это у тебя, наверно, наследственное: изобретатель, в отца пошел.

— Как ты думаешь, — спросил Генрих, — если б отец был жив, как бы он отнесся к тому, что я стал советским разведчиком?

— Переживал бы, волновался, как и мой отец, — грустно сказал Иоганн. — И гордился бы сыном, как гордится и мой отец. — Пообещал: — Я тебя с ним обязательно познакомлю.

Но когда Иоганн доставил фотокопию карты профессору, оказалось, что названия пунктов, в которых расположены секретные базы для террористических групп, не совпадают с данными, добытыми из документов, хранившихся у Дитриха. Иоганн сказал растерянно:

— Значит, либо карта закодирована, либо документы. А может, и то и другое. И без ключа все это ни к чему.

— Вы только наполовину правы, — усмехнулся профессор. — Документы, которые показал вам Дитрих, действительно закодированы, поэтому он и позволил вам на них взглянуть. А карта — ключ к коду. Ничего, наши специалисты разберутся, — утешил он Вайса. — Не такие головоломки они решали. Все в порядке. — Положил руку на фотокопию карты, подумал немного. — В сущности, все это означает, что террористические акты, которые собирались провести уцелевшие фашисты, будут предотвращены. Мы спасем жизнь многим нашим солдатам и офицерам, а еще большему числу немцев — тех, которые будут строить новую Германию. Так что можете считать: вы и ваш друг Генрих Шварцкопф уже поработали на будущее немецкого народа. Кстати, вы не считаете нужным представить товарища Шварцкопфа к правительственной награде?

Иоганн просиял.

— Составьте шифровку, — деловито сказал профессор. — Она будет передана.

Несколько суток подряд Берлин подвергался непрерывным налетам авиации союзников. Возвращаясь на машине в одну из этих страшных ночей к себе на Бисмаркштрассе, Иоганн увидел Зубова. Тот медленно шел по улице, явно направляясь к месту, где располагалась секретная служба. Недопустимое нарушение конспирации! Зубов не имел права показываться не только на этой, но даже на близлежащих улицах.

Иоганн сбавил ход и, поравнявшись с Зубовым, приоткрыл дверцу машины.

— Садись!

Зубов, не здороваясь, покорно влез в машину.

Иоганн понесся на большой скорости, стремясь быстрее оказаться подальше от этого района. Он молчал, но весь кипел от злости. А Зубов вдруг прикрикнул:

— Куда гонишь? Сворачивай к моему дому! — И потребовал: — Быстрей! — Потом махнул рукой. — А, теперь уже все равно... Спешить некуда.

— Ты что, пьян? — спросил Иоганн сквозь зубы. — От тебя перегаром несет.

— Может быть, и несет, — согласился Зубов.

— Значит, ты пьян?

— Хотел бы, не получается.

— Да что с тобой?

— Бригитта... — Зубов с трудом выговаривал слова. — Два дня была еще немного жива, а потом умерла. Ну, совсем умерла, понимаешь? Нет. Я сутки возле нее просидел. А потом больше не смог. То есть смог бы... — Прошептал: — А ведь она, знаешь, не одна умерла — вместе с ребеночком. Еще бы два месяца, и у нас был бы сын или дочь. Она больше всего страдала не от того, что сама умирает, а от того, что ребеночек погибнет. Очень, понимаешь, хотела остаться живой, чтобы родить. Я ей приказывал: «Не ходи без меня на улицу, не ходи». А она: «Мне вредно не ходить». Осколок-то попал — ну всего как кусочек безопасной бритвы. Доктор вынул, бросил в посудину — даже и не заметно его совсем.