– Поведешь на свои земли? – удивился шаман.
– Конечно, нет, – ответил Игорь. – Меня не поймут в княжестве. У меня есть друг. Вот он не откажется вас приютить…
– Кончак! – понял шаман.
Красив был Киев, краше Чернигова.
Привольно раскинулся он на приднепровских холмах, не стесняя себя стенами и валами. Когда места не хватало, посад выплескивался на новые земли, через какое-то время закрывавшиеся оборонительными укреплениями, и пустоглазые беленые башни тупо пялились на Днепр и раскинувшиеся за ним скатерти возделанных полей равнинного Левобережья.
Расшитая пестрота ладейных парусов приковывала взгляд к деревянным пристаням с добротными купеческими складами и шумными торгами неподалеку.
И над всем городом горделиво вспороли небо золоченые кресты киевских церквей, то багровых от открытой кладки из плинфы – узкого кирпича, замешанного и обожженного по византийскому образцу, то белых от извести, скрывающей более привычный на Руси деревянный сруб.
Краше, краше Чернигова был Киев. Пока не был взят на щит войском Андрея Боголюбского, прозвище которого было таким же лживым, как и вся его жизнь.
И теперь еще, через пятнадцать лет после погрома, на теле Киева, как пятна от ожогов, виднелись проплешины от сгоревших домов. Осевшие в огне пожара стены и башни смотрелись жалко, словно зубы, по которым прошлись кистенем в доброй драке.
Пленных половцев везли через расположенные южнее Киева монастыри к Лядским воротам города. Монастырские звонницы провожали дружинников праздничным благовестом, и только летописец в Выдубицком монастыре расстроился малым количеством пленников в обозе. Чувства летописца хорошо понял бы князь Владимир Переяславский, получивший после ухода северской дружины первое место в рядах наступавшего войска и не урвавший в итоге ничего, кроме доспехов, снятых с убитых. Куда исчез обоз Кобяка, а это тысячи людей и десятки тысяч голов скота, не мог сказать никто. Летописец же легко вышел из затруднительного положения: зачем писать о семи пленниках, когда можно рассказать о семи тысячах? История терпела и не такое; будь жив ее незаконный отец грек Геродот, он бы подтвердил – сам не без греха!
Перед Лядскими воротами текла неглубокая речушка Крещатик, с ее берегов тянуло запахом ряски и нечистот. Сидящие связанными в довольно грязной телеге пленники равнодушно взглянули на осыпающуюся штукатурку городских ворот, стерпели вопли толпы, заполонившей кривоватые киевские улочки. Михайловские ворота с недавно обновленным деревянным шатром пропустили князей и их пленников в киевский детинец, основанный еще при Владимире Святом. Там, неподалеку от Десятинной церкви, стоял великокняжеский дворец, больше похожий на крепость – с глухой внешней стеной и высокими башнями, нависающими над церковными куполами. Киевские митрополиты давно ворчали, что негоже ставить дом выше Божьего храма, но безопасность отчего-то была князьям дороже благочестия.
– Пленников в гридницу Владимирова дворца, – распорядился князь Святослав Киевский, тяжело слезая с коня. Сказывались шесть десятилетий бурной жизни, и только традиция триумфального въезда в столицу после удачного сражения заставила князя надолго сесть в седло.
Половцев развязали и повели в тот самый дворец, где два века назад пировали богатыри, ставшие уже персонажами былин и сказаний, – Илья из Мурома да Добрыня Никитич. Теперь дворец был заброшен, и просторная гридница из пиршественной залы превратилась в тюрьму для привилегированных пленников. Узкие окна, больше похожие на бойницы, и единственный выход делали гридницу идеальным местом заключения, причем достаточно удобным и для пленников.
Вечером князь Святослав пришел к пленникам. Охранники вывели в дальнее помещение всех, кроме Кобяка. С ним киевский князь выразил желание поговорить наедине.
– Арабу сохранили жизнь и привезли с тобой в Киев, – сказал Святослав. – Я исполнил свое обещание, теперь очередь за тобой, хан. Мне нужен подписанный документ, по которому ты признаешь себя данником Киева. Документ готов, осталось место для подписи…
– Есть еще одно условие, – сказал Кобяк и, заметив, как нахмурился князь, заверил: – Очень простое, поверь, князь!
– Что еще? – недовольно спросил Святослав Всеволодич, нервно оглаживая седую бороду. Золотое княжеское ожерелье звенело в такт движению руки Святослава.
– Мне нужна книга из киевского хранилища. Отдай мне ее, и я подпишу все.
– Книга? – Святослав ожидал что угодно, только не это.
– Да. Древний кодекс, названный «Некрономикон». Он должен храниться здесь, я уверен в этом.
Безумие, подумал Святослав. Разговор идет о судьбе его земель, подданных, а Кобяк беспокоится о какой-то книге. Бред!
– Я распоряжусь, – сказал Святослав. – Скоро «Некрономикон» будет в гриднице.
– Тогда пусть несут и договор. Книга за подпись, все по-честному!
Пока гридни мотались на Святославов двор, князь пригласил Кобяка разделить ужин. Трапеза оказалась скудной; была среда, и церковь требовала соблюдать пост. Поэтому на столе не было привычного на Руси в богатых домах мяса, только рыба и грибы. Кобяк пальцами снимал чешую и кости с осетрового бревна, жалуясь Святославу, что у ромеев недобрый бог, раз запрещает есть то, что хочешь. Святослав вяло отшучивался, прислушиваясь, не простучат ли копыта под окнами гридницы.
Гридни обернулись быстро. У дверей объявился гонец, с поклоном протягивая князю небольшой томик в бедном переплете. Святослав раскрыл книгу – неизвестный автор или переписчик покрыл листы четкими рядами греческих букв. Князь разобрал описания неких амулетов, увидел текст непостижимых заклинаний.
– Бесовщина какая-то, – удивился князь. – Зачем это тебе, хан?
Кобяк застыл, пожирая книгу глазами. Глаза хана не мигали, и Святославу показалось, что Кобяк не дышит.
– Странный пергамен, – заметил Святослав. – Не похоже на телячью кожу…
– Это человеческая кожа, – сказал Кобяк, криво ухмыляясь. Воздух с каждым звуком выдавливался из грудной клетки, и Святослав снова подумал, дышит ли хан.
– Дай мне ее, – сказал Кобяк, протягивая руку. – Книга за договор, князь!
– Зачем это тебе, хан? – повторил вопрос Святослав. Было что-то странное в одержимости хана, и долгий жизненный опыт подсказывал князю, что надо быть осторожнее.
– Книгу, – прохрипел Кобяк.
В гриднице разливался до тошноты сладковатый запах тления. Святослав решил, что под полом сдохла крыса, но отчего раньше этот запах не ощущался?
Странные вещи происходили с Кобяком. Протянутая к «Некрономикону» рука хана на глазах потемнела, практически слившись с полумраком гридницы. Смрад разложения усилился, и Святослав Киевский увидел то, что не забудет до смерти.
Хан сгнил. Сначала отваливались куски от ладони, так что под ноги Святослава упали почерневшие высохшие пальцы с выросшими в мгновение длинными загнутыми ногтями. Потом у Кобяка подломились колени, и тело хана сползло на пол гридницы. Голова мертвеца запрокинулась под неестественным углом, хрустнули позвонки, и покрытый свалявшимися тонкими волосами ханский череп откатился к замершей у дверей страже. Мерзкая слизь от вытекших глаз текла по сморщенным щекам, словно Кобяк заплакал перед смертью.
Святослав Всеволодич Киевский был действительно напуган. Но не этой страшной и мистической смертью, как могло показаться. Святослав беспокоился об ином – половцы не простят Киеву смерти своего хана, и никому не докажешь, что это была естественная смерть, а не убийство. Вскоре стоило ждать мести со стороны Половецкого поля, и у русичей впереди были жатва в крови и посев в слезах.
Пока же плакал, в ярости вцепившись зубами в руку, Абдул Аль-Хазред. Магия предала его в миг, когда вожделенная цель была так близка. Араб через щели в стене видел ту книгу, что написал три столетия назад на коже, выделанной им самим из материала, содранного со спин нескольких невольников в пустыне недалеко от Медины.
