Annotation

В чем тайна Гамлета? Покончил ли с собой Маяковский? «Декамерон» — это точно о радостях жизни? Родственна ли Анна Ахматова Данте Алигьери? Смерть Есенина — это происки ГПУ? Почему Блок принял революцию? Почему спился Шолохов? В чём ущербность советской литературы? Что стоит за самоубийством Фадеева и почему стрелялся Николай Островский? И, наконец, правда ли, что гомосексуалисты — талантливы? Все эти вопросы мирно обсуждают в особнячке в Банковском переулке за коньячком два питерских филолога Мишель Литвинов и Юрик Истомин.

Ольга Михайлова

Пролог. Перезагрузка сознания

Глава 1. Большой секрет для маленькой компании

Глава 2. Гамлет — святой в искушении

Глава 3. Никогда не играйте с оружием

Глава 4. Чумная эротика

Глава 5. «Как же можно строить предположения на таком неверном материале?»

Глава 6. Бронзовый монумент висельника

Глава 7. Певец Прекрасной Дамы… или «поэзия должна быть глуповата»

Глава 8. Истоки писательского воображения

Глава 9. «Взгляд иль нечто…»

Глава 10. Законы литературы и воля большевиков

Глава 11. Любимые книги хунвейбинов

Глава 10. Содомиты и гениальность

Эпилог

notes

1

Ольга Михайлова

Шерлок от литературы

Главное, чему учит нас чтение книг, — что лишь очень немногие книги заслуживают прочтения. Генри Луис Менкен

Во мне, а не в писаниях Монтеня содержится то, что я в них вычитываю. Блез Паскаль

Пролог. Перезагрузка сознания

Я был просто дураком, и единственное, что меня извиняло — молодость. В двадцать глупость ещё простительна.

— Юрий, я не могу быть с тобой. Ты должен понять, — Рита смотрела странно пустыми глазами, — Сергей и я… мы решили пожениться.

Должен понять? Наверное, но я не понял. Не смог. В университете была военная кафедра, однако на следующий день я появился в военкомате. Там на меня тоже странно посмотрели, но вроде поняли.

Так я оказался в Афгане. Это был не Кандагар, но тоже горячее местечко. Когда я понял, что был дураком? При первом же подрыве, почти как в матрице процессора компьютера, в мозгу идёт переформатирование сознания с одновременным осознанием нового уровня сложности жизни. Я быстро понял, что измена нравящейся девицы, в общем-то, не стоит и гроша, предательство того, кого считал другом, — тоже не повод для отчаяния, и таких резких движений делать впредь не следует. Это был первый вывод зрелости.

При этом в Афгане какая-то незримая стена отделяла меня от остальных. Сблизиться ни с кем не получалось. Я вроде считался своим, но… всегда вроде.

… Каска спасла мне жизнь, сказал потом нейрохирург. Но это уже в госпитале, а сначала были вспышка и два удара. Тугой удар воздуха и жестокий удар о неприветливую афганскую землю. Мгновенный провал в сознании. Открыв глаза, я удивился тишине. Где-то далеко-далеко бесшумно горела боевая машина, и суетились люди. Не было звука, не было боли и ощущения собственного тела. Но через мгновение я вернулся в мир. Вернулся грохот боя, разрывающий перепонки, затем пришёл запах горелой резины и раскалённого металла, нахлынула боль, заполнившая череп раскалённой лавой. Потом все шло отрывками, через черные провалы. Командир взвода с запёкшейся ссадиной на лице: «Истомин! Слышишь меня? Истомин!». Подрагивающий пол вертолёта и матерящийся от боли сосед. Приёмный покой госпиталя: «Нет, нет, тяжёлая контузия! Скорее всего — отвоевался».

Наконец белый потолок больничной палаты. Английский пилигрим Ферер записал в походном блокноте: «Иностранец, которому случится попасть в Афганистан, будет под особым покровительством неба, если выйдет оттуда целым и невредимым и с головой на плечах». Небо покровительствовало мне: я возвратился в Питер — нервный и издёрганный, но с головой на плечах. Она уже почти не болела. Полтора года войны оказались в прошлом, но переход к покою дался мне тяжелее, чем пути по пыльным афганским тропам после прогулок по ленинградским проспектам. По ночам я всё ещё воевал, и спокойствие городских улиц действовало на нервы. Впрочем, чего врать-то? На нервы действовало абсолютно всё.

Конец августа не дал времени на размышления: я хотел вернуться в университет. Это удалось неожиданно легко, потребовалось только написать заявление на имя декана с просьбой восстановить меня на четвёртом курсе. Я написал. Мои сокурсники уже окончили университет, и, понимая, что попаду в общество незнакомых людей, я нервничал ещё больше. На Университетскую набережную пришёл за полчаса до занятий — сам не зная, почему. Потоптался у расписания, переписал его в блокнот, поднялся на второй этаж.

…Он появился в конце тёмного коридора, неровной вихляющейся походкой подошёл к моей аудитории. Глаза, большие и наглые, окинули меня быстрым взглядом. Я сжал в карманах кулаки. Худой, вихрастый, с насмешливой шутовской рожей, он не понравился до отвращения, но я сдержался: коридор за его спиной уже наполнялся людьми, стало шумно, двери в аудиторию распахнулись, краем глаза я заметил нашего куратора.

Неожиданно кривляка заговорил:

— Афганистан, — кивнул он так, словно свидетельствовал, что дважды два — четыре. Потом, без всякой паузы, добавил, — не нужно так сжимать руки в карманах, Юрий, даже если моя физиономия вам не по душе. А что она вам не по душе — понятно как раз из сжатых кулаков в карманах. Мы не выбираем себе лица. — Он снова улыбнулся и гаерски поклонился. — Я — Михаил Литвинов.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? — я смерил его тяжёлым взглядом.

Всегда терпеть не мог, когда навязываются со знакомствами.

— Ну, откуда бы мне это знать? — снова усмехнулся он и пояснил, как ребёнку, — в деканате, разумеется, сказали. Вам не понравилось, что я излишне фамильярен? — проницательно спросил он. — А мне показалось, вам не хватает… — он неожиданно умолк.

— Чего? — тон мой стал резче.

Этот паясничающий гаер порядком надоел. Кроме того, в деканате я сказал, что вернулся из армии, но никому ничего не говорил про Афганистан, и то, что он угадал, тоже разозлило.

— Чего мне не хватает?

Улыбка сбежала с лица Литвинова. Он обернулся на шум в коридоре, где за его спиной две девицы с визгом бросились друг другу в объятья, потом снова посмотрел на меня — всё тем же остановившимся тёмным взглядом. Теперь он казался серьёзным и печальным. Я отметил, что глаза его — тёмные, без зрачков, — напоминают дула автоматов. Пока он смеялся, это не проступало.

— Вообще-то нам всем не хватает любви, — негромко ответил он, вовсе не стараясь перекричать гул коридора. — Все беды мира происходят оттого, что в нём страшно не хватает любви.

Я оторопел: слова эти какой-то нелепой неотмирностью неожиданно смутили. На минуту промелькнула дурная мысль: «Уж не с голубым ли свела меня недобрая судьба?», но в голове она как-то не задержалась. Сам же Литвинов всё той же неровной походкой медленно пошёл к распахнутой двери кабинета, и тут до меня дошло, что он просто прихрамывает. Я снова смутился и поспешил войти следом.

Небольшая аудитория была заполнена почти наполовину, контингент на курсе оказался в основном женским. Четверо мужчин — Литвинов, двое палестинцев с чёрно-белыми шарфами и один маленький шоколадный человечек, оказавшийся принцем Бангладеш, выглядели случайными вкраплениями чёрной слюды в этой цветной мозаике.

Литвинов сел за второй стол у окна, похоже, это было его привычное место. Девицы, среди которых я не заметил ни одной хорошенькой, всё ещё оживлённо здоровались друг с другом, целовались и повизгивали, некоторые кивали Михаилу, а одна даже чмокнула его в щеку и назвала Шерлоком, но место рядом с ним оставалось свободным. Это снова насторожило меня, тем более я поймал его мимолётный приглашающий взгляд.