Долгие часы простоял он в одиночестве на коленях в своей Оружейной, размышляя над положением камней на доске, Было совершенно очевидно, что неизбежно, рано или поздно, Компания пробьет его тонкую, легкую броню. Или упорные поиски приведут их наконец к открытию, что де Ландэ умер, или факты, касающиеся убийства Кеннеди, потеряют в конце концов свою остроту и актуальность. И тогда они придут за ним.

Он мог бороться, мог обрубить множество цепких щупалец этой многоголовой гидры, но кончится тем, что они все-таки доберутся до него. Возможно, это будет что-либо глобальное и безликое, например бомба, а может быть, что-нибудь абсолютно нелепое, вроде шальной пули. Можно ли найти в этом хоть крупицу достоинства? Обрести шибуми?

Наконец, все журавли заключены в свои гнезда. Он будет жить в мире и любви с Ханой, пока они не придут за ним. Тогда он выйдет из игры. По собственной воле. Он сделает это своими руками.

Почти тотчас же, стоило ему только прийти к ясному пониманию своей позиции в игре и единственному пути, ведущему к ее достойному завершению, Хел ощутил, как годы копившегося в нем отвращения и ненависти спали с него, точно тяжкие оковы. Едва отделившись от будущего, прошлое превратилось просто в череду мелких, незначительных событий, никак не связанных с его душой и телом, переставших быть его неотъемлемой частью и не имеющих больше власти ранить его и причинять ему боль.

Внезапно ему захотелось заново пересмотреть свою жизнь, вновь увидеть те драгоценные частицы, которые он повсюду носил с собой. Уже глубокой ночью, под шелест теплого южного ветра, завывавшего под карнизом, он опустился на колени перед низеньким лакированным столиком, на котором находилось несколько вещей: шкатулки для го, которые подарил ему Кисикава-сан, и пожелтевший листок с выражениями официального соболезнования, с краями потертыми и обмахрившимися, оттого что его бесчисленное количество раз разворачивали и снова складывали. Это письмо, которое он унес тогда с вокзала Симбаси, было все, что осталось от благородного, полного непоколебимого чувства собственного достоинства старика, умершего ночью.

Все эти годы, пока Николая носило по Западному полушарию, он всегда и везде возил с собою три духовных якоря, спасавших его корабль от бурь, три маяка, всегда приводивших его в тихую гавань; ларец для го, в котором воплощалась для него вся его любовь, нежность и преданность своему названому отцу, выцветшее, пожелтевшее письмо, служившее для него символом несгибаемого японского духа, и сад – не тот сад, который уничтожили бандиты, но тот идеальный образ сада, который он носил в своей душе и бледным, несовершенным отражением которого был этот погубленный участок земли. Обладая тремя этими вещами, он чувствовал себя счастливым и очень богатым.

Мысли Николая, освободившись наконец от стягивавших их уз, скользили, свободно лавируя среди обрывков идей и воспоминаний, и вскоре, сам не заметив, как это случилось, он оказался на холмистом горном лугу, слившись воедино с шелестящей травой и золотистым солнечным светом.

Дома… После стольких лет скитаний.

– Никко?

– Хм-м-м?

Хана прислонилась спиной к его обнаженной груди. Он прижал ее к себе и поцеловал в волосы.

– Никко, а ты уверен, что не поддался, позволив мне выиграть?

– С какой стати мне это делать?

– С такой, что ты удивительный человек. Необыкновенный. И очень чуткий.

– Я не играю в поддавки. И чтобы доказать тебе это, в следующий раз мы поставим на максимум, Она тихонько рассмеялась.

– Я подумала, что получится каламбур – каламбур по-английски.

– О?

– Я могла бы сказать: “Ты и так на взводе”

– Ох, это ужасно.

Обхватив Хану сзади, он крепко обнял ее, прижав к себе и ласково накрыв ладонями ее маленькие круглые груди.

– Единственное, что меня утешает, это твой сад, Никко. Я рада, что они пощадили его. Ты столько лет ухаживал за ним, вложил в него столько любви и труда, что я бы просто не вынесла, если бы они что-нибудь с ним сделали.

– Я знаю.

Не было смысла говорить ей, что сада больше нет. Настало время пить чай, который Николай приготовил для них обоих.