Пьер помолчал немного, обдумывая сказанное. Наконец он произнес:

– Знаете что? Мне кажется, то, что вы сказали, чистая правда, месье. Да, наверное, это дар. Можно, конечно, подумать, что способность эта нисходит свыше, но на самом деле это талант, которым Господь наделил только наш народ. Вот, к примеру, видите эти красновато-коричневые завитки небесных овечек? Теперь важно отметить, что луна сейчас идет на убыль, а птицы сегодня утром летали над самой землей. Из всего этого я могу с полной уверенностью заключить, что…

Отец Ксавьер слегка наклонил голову, прижав пальцы к виску, так что рука его частично скрыла от него неясные очертания пожилой женщины, сидевшей в исповедальне по другую сторону плетеной занавеси. Эта поза сочувственного понимания позволяла ему думать о чем-то своем, пока кающаяся монотонно бубнила себе под нос, припоминая малейшие промахи и признаваясь в самых незначительных прегрешениях, чтобы этим утомительным перечислением убедить Господа Бога, что она невинна и не совершила никаких более серьезных проступков. Она дошла уже до того момента в исповеди, когда начинается признание в грехах своих ближних. Женщина просила у Господа прощения за то, что ей не хватило сил удержать муженька от пьянства, за то, что слушала нечестивую болтовню мадам Ибар, своей соседки, за то, что позволила сыну пропустить мессу и отпустила его вместо этого поохотиться на кабана.

Как только она останавливалась, отец Ксавьер машинально хмыкал что-то, придавая этому хмыканью вопросительные интонации и в то же время размышляя о пользе старинных суеверий. Утром, во время службы, проповедник пустил в ход одно из них, для того чтобы заставить прихожан взглянуть на происшествие в Эшебаре под верным углом и придать большую выразительность своей проповеди веры и революции. Сам он был слишком образован, чтобы поддаваться этим примитивным страхам, которые неотделимы от веры баскских горцев; однако, как солдат воинства Христова, он считал, что его долг использовать любое оружие, которое попадет ему в руки, завоевывая для Церкви новых бойцов. Ему известно было поверье; если часы начнут бить во время Сагары (вознесения даров), то это верный знак чьей-то неминуемой смерти. Поставив часы у алтарной ограды, так, чтобы можно было наблюдать за движением стрелок, святой отец рассчитал время, чтобы Сагара как раз совпала с их боем. Громкий, протяжный вздох пронесся среди собравшихся; затем наступила глубокая тишина. Притворно взволнованный этим предвестием надвигающейся смерти, отец Ксавьер объяснил своей пастве, что этот знак означает прекращение репрессий против баскского народа и смерть возмутительных безбожных влияний и нечестивых веяний в революционном движении. Проповедник был доволен произведенным эффектом, который, во-первых, проявился в том, что он тут же получил несколько приглашений поужинать и провести ночь в домах местных крестьян, а во-вторых, в том, что к вечерней исповеди собралось необычно много народу – пришло даже несколько мужчин, правда, одни только старики, если уж говорить честно.

Закончит ли когда-нибудь эта женщина перечислять свои пустячные провинности? Был уже вечер, стемнело, и в старинной церкви сгущался мрак; отца Ксавьера не на шутку начинал мучить голод. Как раз перед тем, как эта длинноязыкая болтунья втиснула свои телеса в маленькую исповедальню, он обнаружил, что она последняя из кающихся. Проповедник вздохнул и, прервав поток ее излияний, признаний в мелких оплошностях и упущениях, назвал женщину “дочь моя” и сказал, что Христос все слышит, все знает и прощает ей прегрешения; затем он наложил на нее епитимью из множества молитв, которые она должна будет прочитать, так что женщина почувствовала себя совсем уж важной персоной.

Когда кающаяся выбралась наконец из маленькой, тесной комнатушки, проповедник откинулся на спинку стула, выжидая, пока она уйдет из церкви. Не подобало ему проявлять чрезмерную поспешность, показывая, как он торопится попасть на бесплатный обед с вином. Он уже собирался встать, когда занавесь всколыхнулась и еще один кающийся скользнул в полумрак исповедальни.

Отец Ксавьер нетерпеливо вздохнул.

Очень тихий голос произнес:

– У вас всего лишь несколько секунд, чтобы помолиться, отец.

Священник напряженно вглядывался в темноту, стараясь разглядеть сквозь занавесь странного прихожанина, внезапно челюсть у него отвисла и он задохнулся от изумления и ужаса. У того, кто стоял по ту сторону занавеси, голова была обвязана так, как перевязывают мертвецов, пропуская повязку под подбородком, для того чтобы рот их произвольно не открывался. Неужели привидение?

Отец Ксавьер, слишком образованный, для того чтобы поддаться суевериям, отшатнулся от занавеси, выставив перед собой распятие.

– Прочь! Убирайся! Ай, Господи!

Снова раздался удивительно тихий, глухой голос:

– Вспомни Беньята Ле Каго.

– Кто ты? Зачем?..

Плетеная занавесь зашуршала, и острие макилы Ле Каго прошло между ребер священника, пронзив ему сердце и пригвоздив его к стене исповедальни.

Никогда уже теперь не удастся поколебать веру крестьян в зловещее предзнаменование часов, бьющих во время Сагары, ведь оно оправдалось самым непосредственным образом. В последующие месяцы новые цветистые нити, новые красочные подробности вплелись в народные легенды о Ле Каго – о герое, который таинственно исчез в горах, но, как говорят, внезапно появляется каждый раз, когда баскским борцам за свободу особенно нужна помощь. Дух мщения вселился в макилу Ле Каго, и она, прилетев в деревушку Алос, покарала иуду-священника, который выдал бандитам этого героического баска.

Стоя в шикарном лифте, Хел попытался осторожно пошевелить челюстью. За восемь дней, которые прошли с тех пор, как он условился об этой встрече, раны на его лице почти зажили. Челюсть, правда, двигалась еще не очень свободно, но унизительная марлевая повязка была уже больше не нужна; кожа на руках тоже была еще очень нежная и чувствительная, но бинты уже сняли; окончательно прошли и желтоватые следы синяков на лбу.

Лифт остановился, и дверь открылась прямо в наружный кабинет. Секретарь тут же вскочил, приветствуя вошедшего с заученной безразличной улыбкой.

– Мистер Хел? Председатель вскоре примет вас. Другой джентльмен уже ожидает в приемной. Не будете ли вы так добры составить ему компанию?

Секретарь был красивый молодой человек в шелковой рубашке, расстегнутой до середины груди, и туго обтягивавших его ноги брюках, из-под тонкой ткани которых явственно выпирал бугор его полового члена. Он проводил Хела в приемную, обставленную, как гостиная в каком-нибудь уютном деревенском доме: стулья с мягкими сиденьями, обтянутыми материей в цветочек, кружевные занавески на окнах, низкий чайный столик, два кресла-качалки, безделушки на застекленных полочках этажерки и фотографии трех поколений семьи в рамочках на пианино.

У джентльмена, который поднялся с мягкого дивана, были семитские черты лица, но оксфордский акцент.

– Мистер Хел? Давно и с нетерпением ожидал этой встречи. Меня зовут мистер Эйбл, и я представляю интересы ОПЕК в делах вроде этого.

Он пожимал руку чуть-чуть сильнее и несколько дольше, чем нужно, что выдавало его сексуальные наклонности.

– Присядьте, пожалуйста, мистер Хел. Председатель вот-вот подойдет. В последний момент что-то произошло, и ей пришлось спешно уехать.

Хел выбрал наименее безвкусный стул.

– Ей?

Мистер Эйбл мелодично рассмеялся:

– Ах, так вы не знали, что Председатель – женщина?

– Нет, не знал. Почему бы в таком случае не назвать ее Председательницей или еще каким-нибудь из этих безобразных словообразований, которые американцы, в ущерб благозвучию, используют для выражения различных понятий общественной жизни: заседатель, например, или законодатель, или работодатель, – в общем, что-нибудь вроде этого?

– Ах, вы увидите, что Председатель совершенно лишена обычных человеческих предрассудков, она вовсе не ищет признания, оно ей не нужно. Такая индивидуализация для нее означала бы некоторую степень падения, шаг вниз.