Отакэ-сан глубоко вдохнул в себя воздух и задержал дыхание, невидящими глазами глядя в сад. Николай опустил глаза, не желая смущать учителя. Секунды тянулись медленно, а Отакэ-сан продолжал сидеть все так же, не дыша. Затем, чуть приоткрыв рот, он стал потихоньку выдыхать набранный в легкие воздух, осторожно проверяя, не вернется ли боль. Кризис миновал, и Отакэ-сан глубоко, с благодарностью, свободно вздохнул дважды с открытым ртом. Моргнув несколько раз, он продолжал:

– …твою игру предохраняет от сухой расчетливости твоя поразительная, дерзкая отвага, но даже и в ней есть что-то бесчувственное, равнодушное. Ты играешь исключительно против ситуации, сложившейся на доске; ты начисто отвергаешь важность – даже само существование – противника, человека, который играет против тебя. Разве ты сам не говорил мне, что, когда ты пребываешь в одном из своих мистических состояний, из которых черпаешь покой и силу, ты играешь, не обращая внимания на того, кто сидит напротив тебя? Что-то в этом есть страшное, нечеловеческое. Что-то предельно жестокое. Я бы даже сказал – высокомерное. И это противоречит твоей цели прийти к шибуми. Я говорю тебе сейчас все это не для того, чтобы ты исправился и стал лучше, Никко, Эти качества вросли в твою плоть и кровь, их нельзя уничтожить. И я не уверен даже, что попытался бы заставить тебя измениться, если бы это было возможно; потому что в этих недостатках заключена также и твоя сила.

– Мы говорим только о го, учитель?

– Мы говорим на языке го.

Рука Отакэ-сан скользнула под кимоно, и он прижал ладонь к животу, другой рукой положив себе в рот еще один мятный леденец.

– При всем твоем блеске, мой дорогой ученик, у тебя есть и слабые, уязвимые места. Недостаток опыта, например. Ты тратишь силы, сосредоточиваясь и тщательно обдумывая такие проблемы, которые более опытный игрок решает с ходу, действуя по привычке, автоматически. Но это не слишком серьезное упущение. Опыт ты сможешь приобрести, если будешь вести себя внимательно и осторожно и избежишь пустых, ни к чему не ведущих повторений. Не впадай в ошибку ремесленника, который хвастается своим двадцатилетним опытом, отшлифовавшим его мастерство, в то время как на самом деле весь его опыт может уложиться в один год – и просто потом двадцать раз был повторен. И никогда не расстраивайся из-за того, что те, кто постарше тебя, обладают большим, чем ты, опытом. Не забывай, что они заплатили за его приобретение ценой собственной жизни, опустошая кошелек, который невозможно наполнить заново. Отакэ-сан чуть-чуть улыбнулся.

– Помни также, что старики должны делиться с другими своим опытом, – ведь это все, что им осталось в жизни.

Отакэ-сан умолк, взгляд его стал рассеянным и в то же время сосредоточенным на чем-то внутреннем, хранившемся в глубинах его души и памяти, в то время как глаза его были обращены к желтовато-коричневому осеннему саду, очертания которого таяли и расплывались в тумане. Наконец, с усилием оттолкнув от себя мысли о вечном и непреходящем, он продолжил свой последний урок:

– Нет, не в отсутствии опыта заключается твой самый большой недостаток. Он – в твоей надменности. Ты будешь терпеть поражения вовсе не от более ярких и талантливых людей, чем ты, – нет. Верх над тобой одержат терпеливые, корпящие над работой трудяги, упорно, шаг за шагом идущие к своей цели – нет, скорее даже высиживающие ее – серые посредственности.

Николай нахмурился. Слова эти были созвучны тому, что говорил ему Кисикава-сан, когда они прогуливались среди цветущих вишен по берегу Каджикавы.

– Твое презрение к посредственности ослепляет тебя, и ты не замечаешь их огромной первобытной мощи. Ты стоишь высоко над людьми, в сиянии собственного блеска, не в силах ничего разглядеть в сумрачных и тенистых далях; твое зрение слишком слабо для того, чтобы увидеть опасность, исходящую от человеческой толпы. Даже сейчас, когда я говорю тебе все это, мой дорогой ученик, тебе не верится, что ничтожные людишки, сколько бы их ни было, какими бы несметными полчищами они ни выступили против тебя, смогут тебя победить. Но дело в том, что мы живем в век всепобеждающей посредственности. Она тупа, бесцветна, надоедлива до зевоты – и тем не менее неизменно торжествует. Амеба выживает, когда гибнет тигр, потому что она продолжает размножаться и существовать в своей бесконечной безликой монотонности. Толпа – великий и страшный деспот будущего, в ее руках – власть. Ты видишь, как в искусстве исчезает кабуки и иссякает но, в то время как дешевые романы, жестокие и бессмысленные, затопляют прилавки, увлекая массы читателей. Но даже и в этих жалких поделках ни один автор не осмеливается показать своего героя по-настоящему интересным человеком, стоящим выше других; сделай он так – и серый человек из толпы, почувствовав себя опозоренным и униженным чьим-то превосходством, в ярости поднимет крик, пошлет автору свои йоджимбо, понося и критикуя его роман в попытке отгородиться от истины. Над Землею возносится рев посредственностей, бессловесный, но оглушительный. Они лишены мозга, зато у них есть тысячи рук, и руки эти вцепятся в тебя мертвой хваткой и потянут за собой вниз.

– Мы все еще говорим о го, учитель?

– Да. И о ее бледном подобии – жизни.

– В таком случае какой совет вы дадите мне?

– Избегай общения с ними. Скройся за непроницаемой завесой вежливости, любезности. Отгородись от них своей безучастной отрешенностью, Никко. Сторонись их, живи сам по себе и познавай шибуми. А самое главное – не позволяй им разжигать в тебе гнев и агрессию. Не поддавайся им, Никко.

– Генерал Кисикава говорил мне почти то же самое.

– Я и не сомневаюсь в этом. В последний вечер, когда он был здесь, мы долго беседовали о тебе. Мы так и не смогли предугадать, каким будет отношение к тебе европейцев, когда они придут сюда. Но еще больше мы боимся твоего отношения к ним. Ты обращен в нашу культуру, Никко, и ты в какой-то степени такой же фанатик, как и всякий вновь обращенный. В этом твоя слабость, трещина в твоем характере. А трещины, когда они разрастаются, ведут к… Отакэ-сан, не договорив, пожал плечами. Николай кивнул и опустил глаза, терпеливо дожидаясь, пока учитель отпустит его.

Помолчав немного, Отакэ-сан взял еще один мятный леденец.

– Открыть тебе одну великую тайну, Никко? – спросил он. – Все эти годы я уверял окружающих, что принимаю мятные леденцы вместо лекарства, для того чтобы облегчить боль в желудке. Но это не так. В действительности, я просто люблю их. Однако в поведении взрослого человека, который посасывает леденцы у всех на глазах, отсутствует достоинство.

– Отсутствует шибуми.

– Вот именно.

На какое-то мгновение мысли Отакэ-сан, казалось, унеслись куда-то далеко.

– Да, может быть, ты и прав. Возможно, туман, который спускается с гор, действительно вреден для здоровья. Но он придает печальное очарование саду, и за это мы должны быть ему благодарны.

После кремации все распоряжения Отакэ-сан по поводу будущего его семьи и учеников были выполнены. Домашние собрали свои пожитки и переехали жить к брату Отакэ. Ученики разъехались по домам. Николаю к этому времени уже пошел двадцать первый год, хотя выглядел он не старше пятнадцати лет. Ему выдали деньги, которые Кисикава-сан оставил на его содержание, и отпустили на все четыре стороны. Он сразу ощутил, что захватывающий, кружащий голову водоворот жизни, который сопутствует полной, абсолютной свободе, – обратная сторона бесцельности и бессмысленности существования.

На третий день августа 1945 года ученики Отакэ, с чемоданами и узлами, собрались на перроне. У Николая не было ни времени, ни возможности высказать Марико все, что волновало его душу. Однако ему удалось вложить особенную, нежную настойчивость в свое обещание навестить ее как можно скорее. Он пообещал ей, что приедет, как только устроится в Токио. Юноша с нетерпением ожидал этого дня, ведь Марико всегда с такой любовью рассказывала о своей семье и друзьях, оставшихся в ее родном городе, Хиросиме.