– Он умер, мама. Папа умер.

– Я не стала мешать ему. Пусть спит. Ему ведь нужен отдых, да? Ты сама так сказала. Я сидела на лестнице. Я подумала: моя лапонька придет и все устроит. Я ждала на лестнице.

– С тех самых пор? С половины первого?

– Я все сделала правильно, верно, лапонька? Я ждала на лестнице.

Барбара словно со стороны видела морщины на лице матери, вытянутую, тощую шею, отсутствующее выражение лица, неприбранные волосы. Не было у нее слов, чтобы оплакать смерть отца, только одно и осталось повторять: «Боже, боже, более». Все ее чувства слились в этой беззвучной молитве. Отчаяние. Пустота.

– Не придется нам поехать в тот зоопарк, лапонька, – вздохнула мать. – Так мы и не увидим лам.

Звонок телефона разбудил Дебору. Он прозвенел только один раз, и где-то в доме поспешно сняли трубку. Дебора привычным жестом протянула руку, но рядом с ней в постели никого не было. Посмотрела на часы. Двадцать минут четвертого.

Она сегодня лежала без сна. Примерно через полчаса Саймон вернулся. Она ждала в темноте, ждала, что он придет к ней, и в конце концов провалилась в тревожный сон. А он так и не пришел в постель. Если он и лег спать, то в другой комнате. Так было и прошлой ночью: Саймон работал допоздна в лаборатории и лег спать в комнате для гостей якобы потому, что не хотел будить Дебору.

Две ночи подряд она оставалась одна в постели. Ей казалось, что она съеживается, превращается во что-то маленькое, незначительное. Совсем одна. Дебора попыталась утешить себя мыслью, что так им обоим легче, но чувствовала лишь безысходность. А что, если воспользоваться как предлогом разбудившим ее ночным звонком?

На ходу, уже покидая комнату, Дебора подхватила и поспешно надела халат. В ночной тишине она отчетливо различала негромкий голос мужа наверху. Она начала подниматься по лестнице.

Пока она дошла до лаборатории, Сент-Джеймс уже закончил телефонный разговор. Остановившись в дверном проеме, Дебора произнесла его имя, и муж удивленно вскинул голову.

– Меня разбудил телефон, – пояснила она. – Что-нибудь случилось? Что-то плохое? – Она быстро перебирала в уме всех его родных, все мыслимые несчастья. Однако Саймон казался привычно подавленным, а не потрясенным дурной вестью.

– Это Томми, – ответил он. – Умер отец Барбары Хейверс.

Ее лицо затуманилось.

– Жалко ее, Саймон! – Дебора прошла в комнату, подошла вплотную к мужу, работавшему за столом.

Саймон разложил на столе полицейский отчет, готовясь к экспертизе, которая либо подтвердит, либо опровергнет предварительные выводы. На это потребуется несколько недель. Нет никакой необходимости приниматься за подобный труд сегодня ночью.

Он уходит в работу, оглушает себя работой, лишь бы не общаться с женой. Она сама хотела этого, она надеялась, она упорно цеплялась за мысль, что работа, карьера полностью поглотит Саймона, и он позволит ей жить собственной жизнью, отгородиться от него, и им никогда не придется вести откровенный разговор, ей не придется брать на себя вину за то несчастье, в которое она ввергла их обоих. Да, на это она рассчитывала, а теперь, когда Саймон начал поступать в полном соответствии с ее планами, она не может больше вынести это. Она видела, как изменилось лицо Саймона, когда он разглядел фотографию Томми у нее в руках. С тех пор миновало две ночи – две ночи одиночества. Дебора подбирала слова, чтобы начать разговор. Чужое горе могло послужить завязкой беседы.

– Как жаль! Что мы можем сделать для нее?

– В данный момент – ничего. Томми еще позвонит. Барбара всегда предпочитала держать свою частную жизнь при себе. Не думаю, что она позволит нам вмешиваться.

– Да, конечно. – Дебора без особой надобности перелистала страницы отчета (какие-то проблемы токсикологии, она ничего в этом не смыслила). – Ты давно вернулся домой? Я спала, не слышала, как ты вошел. – Обиходная, почти бессознательная ложь. К грузу, отягощающему ее совесть, она ничего не добавит.

– Два часа назад.

– А!

Больше вроде говорить не о чем. Беспредметно-вежливый разговор непросто поддерживать и в дневные часы, а посреди ночи, когда усталость подрывает выработанные навыки общения– обмен банальностями, блестящие доспехи, скрывающие тайную рану, – такую беседу вести и вовсе не возможно. И все нее Дебора не хотела уходить из комнаты. Она хорошо знала, какое чувство не позволяет ей уйти: два дня назад по лицу Саймона она догадалась о мыслях, зародившихся в его душе. Она обязана рассеять это подозрение, обязана вернуть возлюбленному его цельность, его самоуважение. Сумеет ли она? Куда легче было бы и дальше брести наугад, положиться на судьбу – авось как-нибудь они бы миновали трудные времена и вновь обрели друг друга, без лишних душевных усилий, без драм. Но сейчас она видела, что у нее нет оснований рассчитывать на благополучный исход и все попытки обойти откровенный разговор были трусостью. Но как подобрать слова, с чего начать объяснение?

И тут Саймон сам заговорил. Глядя в сторону, на лежавшие на столе бумаги и приборы, он без видимой причины принялся подробно рассказывать о деле, распутанном Линли, о Чазе Квилтере и Сесилии Фелд, о Брайане Бирне, родителях Мэттью Уотли, об их домике в Хэммерсмите. Он описывал помещение школы, вытяжной шкаф в лаборатории и чердачную комнату над сушилкой, домик привратника и кабинет директора. Дебора вслушивалась в каждое слово, начиная осознавать, что муж рассказывает все это с единственной целью– удержать ее здесь. Когда она поняла это, в душе ее вспыхнула надежда.

Она выслушала все до конца, положив руку на стол поближе к руке мужа. Другой рукой она перебирала завязки шелкового халата.

– Бедняги! – вздохнула она. – Что может быть страшнее…– Нет, она не заплачет. Она ведь решилась справиться со своим горем, задавить его, вот только оно никак не поддается. – Что может быть страшнее утраты ребенка?

Он посмотрел ей прямо в глаза. На лице Саймона застыла маска сомнения и тревоги.

– Страшнее – потерять друг друга.

Она так и не преодолела страх и все же заставила себя заговорить:

– Ты думаешь– это с нами происходит? Мы теряем друг друга?

– Похоже на то. – Саймон откашлялся, с трудом сглотнул. Повернувшись к микроскопу, зачем-то принялся закреплять новое предметное стекло. – Знаешь, – он старался говорить небрежно, но давалось ему это с большим трудом, – ведь дело, скорее всего, во мне, а не в тебе. Кто знает, что еще эта проклятая авария повредила в моем организме, кроме ноги.

– Нет.

– Или это какое-нибудь врожденное отклонение. Именно из-за этого ты не можешь выносить моего ребенка.

– Нет, любовь моя, нет!

– С другим мужчиной ты бы могла…

– Саймон! Прекрати!

– Я тут кое-что почитал об этом. Если проблема в моих генах, мы сможем в этом разобраться. Я пройду генетическое обследование. Тогда мы будем знать наверное и сможем принять решение. Разумеется, это значит, что я не смогу быть отцом наших детей. Мы найдем донора.

Она не могла больше выносить мучения, которые он причинял себе ради нее.

– И ты думаешь, мне это нужно? Ребенок любой ценой? Не от тебя, так от кого угодно?

Теперь он не отводил взгляда от ее лица:

– Нет. Не совсем так. Не от кого угодно.

Ну вот, он выложил карты на стол. Она хотела бы бежать, скрыться, ибо час расплаты настал, но даже в эту минуту Дебора преклонялась перед отвагой своего мужа – он не отступал перед худшим из своих кошмаров, он готов был сражаться с ним лицом к лицу. Она восхищалась им и вновь до боли в сердце ощущала переполнявшую ее любовь к Саймону.

– Ты имеешь в виду Томми, – сказала она

– Ты ведь тоже думала об этом, не правда ли? – мягко спросил он.

Дебора предпочла бы самые жестокие и несправедливые упреки этой готовности понять и поддержать ее. Она обязана рассказать ему обо всем.

– Это вполне естественно, – продолжал он, словно речь шла о логике, а не о невыносимой, нестерпимой для него муке. – Если б ты вышла тогда замуж за Томми, как он мечтал, у вас уже были бы дети.