— Ты слишком строг к себе, Стюарт, — ответила Бонни. — Эта женщина, ей наверняка было одиноко, да к тому же она была выпивши — она выходит в коридор, видит симпатичного молодого человека и тянет его в постель. Она получила то, что хотела, может быть, даже то, что ей было необходимо. Ты сделал ей хорошо. Может, она до сих пор вспоминает это как свою самую счастливую ночь.

Остальные — Гилл, Ребекка, Пэм — тоже собирались что-то сказать, но Стюарт их перебил:

—  Спасибо за ваши слова, ребята, — если бы вы знали, сколько раз я себя в этом убеждал. Но, честно говоря, я рассказал вам это совсем не для того, чтобы получить вашу поддержку. Мне просто хотелось признаться, вытащить этот мерзкий случай наружу, освободиться от него — вот и все.

Бонни ответила:

— Вот это правильно. Молодец, Стюарт. Только ты опять отказываешься принять нашу помощь. Ты всегда помогаешь другим, но не хочешь, чтобы помогали тебе.

— Может быть, это врачебный рефлекс, — отозвался Стюарт. — Видишь ли, в университете нас не учили быть пациентами.

— А у врачей что, не бывает выходных? — спросил Тони. — Мне кажется, в ту ночь в Майами ты не был врачом. Ночь с девицей, которая сама тянет тебя в теплую постельку, — брось, старик, расслабься, лови кайф, пока можно.

Стюарт покачал головой:

—  Недавно я слушал беседу далай-ламы с буддистскими священниками. Так вот, один из них пожаловался на аскетический образ жизни и спросил, почему они не могут время от времени устраивать себе выходные. То, что ответил далай-лама, было просто поразительно: «Выходной? — сказал он. — Представьте себе, Будда говорит: «Извините, у меня сегодня выходной». К Иисусу подходит страждущий, и он отвечает: «Извини, брат, у меня выходной». Далай-лама все время хихикает, но эта мысль так его рассмешила, что он хохотал до колик.

— Неубедительно, — ответил Тони. — Знаешь, Стюарт, мне кажется, ты просто прикрываешься своим дипломом от реальной жизни.

— То, что я сделал тогда в гостинице, было очень плохо, и никто не сможет убедить меня в обратном.

Джулиус сказал:

— Четырнадцать лет, и ты до сих пор не можешь об этом забыть. Какие последствия были у этого случая?

— Ты хочешь сказать, кроме самобичевания и отвращения к себе? — спросил Стюарт.

Джулиус кивнул.

— Могу только сказать, что все это время я изо всех сил старался быть хорошим врачом и больше никогда, ни на йоту не нарушил профессиональной этики.

— Стюарт, я торжественно заявляю, что ты уплатил долг, — сказал Джулиус. — Объявляю дело закрытым.

—  Аминь, — послышалось со всех сторон. Стюарт улыбнулся и осенил себя крестным знамением:

—  Это напоминает мне воскресные мессы моего детства. Я чувствую себя так, словно только что вышел из исповедальни, где мне отпустили все грехи.

— Хочу рассказать, вам одну историю, — сказал Джулиус. — Много лет назад в Шанхае я как-то зашел в церковь. Я атеист, но люблю заходить в храмы — там хорошо думается. Так вот, я походил по церкви, а потом сел в кабинку для исповеди, на место священника, и там вдруг понял, что завидую исповеднику. Какой властью он обладает, подумал я. Я даже попробовал произнести: «Отпускаю грехи твои, сын мой. Дочь моя». Я представил себе, как, должно быть, прекрасно чувствовать себя сосудом, который, освобождая чью-то душу от тяжести, наполняется чужими грехами и вместе с прощением возносится куда-то вверх. То, что я делаю, показалось мне таким ничтожным. Но потом, когда я вышел из церкви, я понял, что все не так уж плохо — по крайней мере, я живу в согласии с разумом и не дурачу других, выдавая желаемое за действительное. После паузы Пэм заметила:

—  Знаешь, Джулиус, а ты изменился. Ты был другим до моего отъезда. Ты рассказываешь про свою жизнь, говоришь о религии. Раньше этого не было. Не знаю, может быть, дело в твоей болезни, но мне это определенно нравится. Мне нравится, что ты стал более открытым.

Джулиус кивнул:

— Спасибо, Пэм. Из наступившего молчания я заключаю, что оскорбил чьи-то религиозные чувства?

— По крайней мере, не мои, — отозвался Стюарт. — Меня просто бесит, когда говорят, что девяносто процентов американцев верят в бога. Лично я перестал ходить в церковь еще подростком, и если бы не сделал этого раньше, то сделал бы сейчас наверняка — после всего, что выплыло наружу про наших священников с их педофильскими наклонностями.

—  И не мои, — добавил Филип. — Вы с Шопенгауэром похоже смотрите на религию. Он считал, что церковь наживается на врожденной потребности человека в метафизике, дурачит людей и к тому же тонет в собственной лжи, отказываясь признать, что сознательно замаскировала истины в своих аллегориях.

Джулиусу показалось любопытным это замечание, но до конца оставалось несколько минут, поэтому он поспешил вернуться к делу:

— Сегодня мы отлично поработали. Было сделано много смелых признаний. Какие впечатления? Кое-кого мы почти не слышали сегодня. Пэм? Филип?

— Лично я считаю, — быстро ответил Филип, — все, что мы услышали сегодня и что причинило столько ненужных страданий мне и остальным, — все это следствие мощной власти полового влечения, которое, как учил меня мой психотерапевт Артур Шопенгауэр, является врожденным или, как бы мы сейчас сказали, встроенным свойством человека. Я знаю наизусть многие из его высказываний — я часто цитирую их на лекциях. Взять хотя бы вот это: «Половая любовь — это самое сильное, самое действенное из всех побуждений… Оно почти всегда является конечной целью всех человеческих усилий. Оно… ежечасно вмешивается в самые важные занятия и порой ставит в тупик… величайшие умы человечества». «Любовь бесцеремонно лезет со своими пустяками и мешает… ученым занятиям»…

— Филип, это, конечно, очень важно, но, прежде чем мы закончим, я бы хотел знать твои собственные ощущения, а не ощущения Шопенгауэра, — прервал его Джулиус.

— Я попробую, но сначала дай мне закончить — еще одно, последнее высказывание: «Ежедневно она поощряет на самые рискованные и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые прочные узы… отнимает совесть у честного, делает предателем верного». — Филип замолчал. — Вот все, что я хотел сказать. Я кончил.

— А где же чувства? — с ухмылкой заметил Тони, радуясь возможности напасть на Филипа.

Филип кивнул:

—  Скорблю о том, что мы, простые смертные и товарищи по несчастью, становимся жертвами собственной биологии и отравляем себе жизнь виной за простые и естественные акты — такие, как совершили Стюарт и Ребекка. И что перед каждым из нас стоит цель освободиться от рабства половой любви.

После привычной паузы, последовавшей за репликой Филипа, Стюарт обратился к Пэм:

— Мне бы хотелось знать твое мнение. Что ты думаешь о том, что я сегодня рассказал? Когда я говорил, я думал о тебе: я думал, что ставлю тебя в неловкое положение — ведь ты не сможешь простить меня без того, чтобы заодно не простить и Филипа.

— Я не перестала уважать тебя, Стюарт. Ты знаешь, это моя больная тема. Меня ведь тоже использовал доктор: Эрл, мой муж, с которым я сейчас развожусь, был моим гинекологом.

— Да, я знаю, — заметил Стюарт, — и это только усложняет дело. Как ты сможешь простить меня, не простив их обоих — Филипа и Эрла?

— Не совсем так, Стюарт. Ты глубоко нравственный человек, и сегодня я еще раз в этом убедилась. Твоя история с гостиницей меня нисколько не впечатлила — читал «Страх полета»? — Стюарт покачал головой, и Пэм продолжила: — Очень рекомендую. Эрика Йонг сказала бы, что ты просто «кайфово оттянулся»: случайное совокупление по взаимному согласию, ты вел себя порядочно, никого не обидел, проследил, чтобы с девицей все было в порядке, и это стало для тебя моральным уроком на всю жизнь. Но Филип… Что можно сказать о человеке, который молится на Хайдеггера с Шопенгауэром? Самых жалких ничтожеств во всей философии. Филип поступил бессовестно, предательски, он так грязно…