Филип, — мне тоже кажется, что эта притча предупреждает нас о том, как опасно привязываться к чему бы то ни было, и предлагает нам размышлять над загадкой бытия — не беспокоиться о том, как обстоят дела, но пребывать в изумлении, что они вообще обстоят — что мы вообще существуем.

— Вот теперь я, кажется, начинаю что-то понимать, — произнесла Бонни, — только это что-то такое далекое и странное. Но какое здесь может быть утешение? Для Джулиуса, для нас?

— Лично для меня огромное утешение сознавать, что смерть наполняет смыслом мою жизнь, — с необычайным воодушевлением заговорил Филип. — Меня чрезвычайно успокаивает мысль, что ничто на свете не может повлиять на мою глубинную сущность — никакие мелкие тревоги, ничтожные победы или поражения. Меня не волнует, что у меня есть, кто и что обо мне думает, кто меня любит и кто не любит. Для меня счастье — быть свободным, чтобы размышлять над сущностью бытия.

— Голос у тебя оживился, — заметил Стюарт. — Только, если честно, Филип, меня тоже не греет эта идея. А где жизнь? Это какие-то формулы. Бр-р-р. Даже мороз по коже.

Остальные сконфуженно молчали. Каждый чувствовал, что за словами Филипа скрывается что-то важное, но, как обычно, были сбиты с толку его причудливой манерой изложения.

Помолчав, Тони повернулся к Джулиусу:

— Ну, как тебе? Успокаивает? То есть, я хочу сказать, действует?

— Нет, не действует, Тони. И все же я повторюсь, — Джулиус повернулся к Филипу, — я вижу, что ты стараешься помочь мне тем же самым способом, который когда-то помог тебе. И я помню, что ты уже во второй раз предлагаешь мне свою помощь, которой, увы, я не могу воспользоваться. Наверное, это тебя сильно расстраивает?

Филип кивнул, но не сказал ни слова.

— Второй раз? Что-то я не могу припомнить первого? — сказала Пэм. — Пока меня не было? — Она обвела группу глазами, но все лишь качали головами: никто не помнил первого раза, поэтому Пэм спросила Джулиуса: — Может, закрасим эти белые пятна?

— Это старая история между мной и Филипом, — ответил Джулиус. — Я понимаю ваше удивление, но дело за тобой, Филип, — расскажешь, когда будешь готов.

— Я готов это обсудить, — отозвался Филип. — Даю тебе карт-бланш.

— Нет, это не моя история, Филип. Выражаясь твоими же словами, будет гораздо полезнее, если ты расскажешь об этом сам. Твой вопрос — тебе и отвечать.

Филип вскинул голову, закрыл глаза и тем же механическим тоном, каким он цитировал отрывок, начал:

—  Двадцать пять лет назад я консультировался у Джулиуса по поводу того, что теперь принято называть сексуальной озабоченностью. Я тогда был на грани срыва, не знал покоя, не мог думать ни о чем другом. Вся моя жизнь была погоней за женщинами — все время новыми женщинами: как только я заводил связь с одной, я тут же терял к ней интерес. Мне казалось, я существовал только в момент эякуляции, сразу после этого наступала короткая передышка, и очень скоро — иногда уже через несколько часов — мне снова нужно было выходить на поиски. Иногда у меня было по две, по три женщины за день. Я был в отчаянии, я хотел вытащить себя из этой грязи, подумать о чем-то другом, размышлять о вечном. Тогда я работал химиком, но меня всегда тянуло к себе истинное знание. Я срочно нуждался в помощи, самой лучшей и самой дорогой, какая только была возможна, — и я стал ходить к Джулиусу раз, иногда два в неделю, три года — все безрезультатно.

Филип помолчал. По комнате пробежало волнение. Джулиус спросил:

— Как ты, Филип? Хочешь продолжить или на сегодня хватит?

— Нормально, — ответил Филип.

— Когда ты закрываешь глаза, я не могу понять, о чем ты думаешь, — сказала Бонни. — Ты что, боишься, что мы тебя осудим?

— Нет, я закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. По-моему, я уже объяснял, что для меня важно только собственное мнение.

И вновь все уловили странную холодность в его голосе. Тони попытался развеять это ощущение, громко прошептав:

—  Неплохой заход, Бонни.

Не открывая глаз, Филип продолжил:

—  Вскоре я забросил ходить к Джулиусу. Как раз в это время подоспели траст-фонды моего отца, и у меня появились деньги, это позволило мне покончить с химией и всерьез заняться философией — у меня всегда был интерес к этой области, но главное, я верил, что где-нибудь в коллективной мудрости должно быть хоть какое-то средство от моей проблемы. В философии я был как рыба в воде и вскоре понял, что это и есть мое настоящее призвание. Я подал документы и был принят на философский факультет Колумбийского университета. Вот тогда-то Пэм и имела несчастье перейти ему дорогу. — Филип, все еще с закрытыми глазами, помедлил и глубоко вздохнул. Все взгляды были прикованы к нему, за исключением Пэм, которая упорно смотрела в пол. — Со временем я решил сосредоточиться на великой троице: Платоне, Канте и Шопенгауэре. Но, как выяснилось позже, из этих троих только Шопенгауэр был способен мне помочь. Я не только нашел в нем действенное лекарство, но и почувствовал странную близость к этому человеку. Как разумный человек я, естественно, не принимаю идеи о переселении душ в ее вульгарном смысле, но если предположить, что у меня была прошлая жизнь, то я должен был быть Артуром Шопенгауэром. Одно сознание, что этот человек когда-то существовал, уже успокоило мою боль. Несколько лет я читал и перечитывал его работы, и мои проблемы ушли сами собой. К тому времени, когда я защитил докторскую, отцовское наследство подошло к концу, и мне пришлось самому, зарабатывать на жизнь. Я поколесил по стране с лекциями, несколько лет назад вернулся в Сан-Франциско и устроился преподавать в Коустел-колледж. Через некоторое время я разочаровался в преподавании — я понял, что студентов, которые были бы достойны меня и моего предмета, просто нет, и вот тогда-то, примерно три года назад, мне и пришла в голову мысль, что, раз философия вылечила меня, я мог бы лечить и других. Я закончил курсы и открыл небольшую практику, чем и занимаюсь по сей день.

— Джулиусу не удалось тебе помочь, — сказала Пэм, — и все же ты опять к нему обратился. Почему?

— Он сам обратился ко мне.

— Ну конечно. Джулиус вот так взял и ни с того ни с сего обратился к тебе, - проворчала Пэм.

— Нет-нет, Пэм, — вмешалась Бонни, — это действительно так. Джулиус сам рассказывал, когда тебя не было. Не могу тебе все объяснить, я не слишком-то поняла…

— Все верно, — вмешался Джулиус. — Давайте, я попробую помочь. Узнав про диагноз, я несколько дней ходил сам не свой — не знал, как мне с этим справиться. Однажды ночью мне стало совсем плохо, и я задумался о смысле своей жизни. Я подумал, что скоро исчезну в небытии и останусь там навсегда, а если так, какой смысл было что-то делать, к чему-то стремиться?… Сейчас уже не припомню всю цепочку этих тягостных мыслей, помню только, у меня было такое чувство, что, если сейчас, сию минуту, я не ухвачусь за любую соломинку, я захлебнусь от отчаянья. Вспоминая свою жизнь, я в какой-то момент понял, что на самом деле в ней был смысл, но он всегда был где-то вне меня — в том, чтобы помогать другим, учить их стать лучше, понимать себя. Я вдруг отчетливо понял, что моя работа и была главным делом моей жизни, и тогда я принялся думать о тех, кому смог помочь, — мои клиенты, старые и новые, проходили передо мной… Я не сомневался, что помог многим, но был ли длительный эффект от моего лечения — вот что не давало мне покоя. Я уже говорил вам до того, как вернулась Пэм, что мне так срочно захотелось найти ответ на этот вопрос, что я решил связаться с кем-нибудь из старых клиентов и узнать, как я повлиял на их судьбу, — безумие, конечно, я понимаю, но все же… Тогда, перебирая карты давнишних пациентов, я задумался о тех, кому помочь не смог. Что случилось с ними, думал я. Мог ли я сделать для них больше, чем сделал? И вдруг мысль, спасительная мысль, мелькнула у меня, что, может, кто-то из моих неудачников просто медленно «переваривал» и потом, позже, все-таки ощутил пользу от моей работы? Вот тогда-то мне на глаза и попалась карта Филипа. Помню, я сказал себе: ты просил неудачу? вот тебе неудача. Вот человек, которому ты ничуточки, ни капельки не помог — ты даже не сдвинулся с места. И мне неодолимо захотелось связаться с Филипом — спросить, что с ним произошло, узнать, помог ли я ему.