— Я не знала про этот эпизод с Ницше, — сказала Пэм. — Я очень хорошо понимаю тебя: Заратустра, конечно, пафосный персонаж, но я тоже его люблю. Знаешь, какое место мне больше всего нравится? Когда он говорит: «Так это была — жизнь? Ну что ж. Еще раз!» [159] Мне нравятся люди, которые воспринимают жизнь как есть. Не люблю тех, кто бежит от нее, — сейчас я подумала про Виджая. Знаешь, хорошо было бы поместить такое объявление в газете: на одной половине цитата из Ницше, а на другой — Шопенгауэр со своими надгробиями, и попросить людей выбрать, что им больше нравится. Это было бы любопытное голосование. И еще кое-что. — Пэм повернулась к Филипу. — Ты, конечно, догадываешься, что после того занятия я много о тебе думала. Я сейчас читаю лекции про разных знаменитостей и на прошлой неделе натолкнулась на одну любопытную фразу Эрика Эриксона, биографа Мартина Лютера. Он пишет: «Лютер возвел свой собственный невроз в болезнь всего человечества и затем попытался решить за весь мир то, что не сумел решить за себя». Мне кажется, Шопенгауэр — как Лютер; тоже поддался этому заблуждению, а ты последовал его примеру.

— Возможно, — примирительно ответил Филип. — Невроз — это болезнь общества, и нам следует завести две психотерапии — как и две философии — для разных типов людей: одну для тех, кто больше всего ценит общение, а другую для тех, кто предпочитает жизнь духовную. Достаточно взглянуть на то, сколько людей сегодня посещает буддистские центры.

— Я давно хотела тебе сказать, Филип, — неожиданно вмешалась Бонни. — Мне кажется, ты не совсем верно понимаешь буддизм. Я была в буддистских центрах, и там все внимание обращалось на мир — на любовь, доброту, единение с другими людьми — а не на одиночество. Хороший буддист может быть очень активным в жизни — даже в политике, если он действует из любви к людям.

— Получается, — сказал Джулиус, — что ты однобоко подходил к вопросу. И вот тебе еще один пример. Ты много раз цитировал философов, их взгляды на смерть и одиночество, но ничего не сказал о том, что те же самые философы — сейчас я имею в виду древних греков — говорили про радости philia,дружбы. Один мой учитель как-то повторил слова Эпикура, который сказал, что дружба — одна из главных составляющих человеческого счастья и что есть в одиночку, без близкого друга, значит уподобляться дикому льву или волку. А Аристотель считал, что друзья пробуждают в нас самое лучшее, самое высокое — кстати, точно так же должен действовать и идеальный психотерапевт. Как ты, Филип? — спросил Джулиус. — Мы не слишком на тебя навалились?

— Могу возразить, что ни один из великих философов никогда не был женат. Исключением был Монтень, но и тот был настолько равнодушен к семье, что даже не помнил точно, сколько у него детей. Но какой смысл говорить об этом, если у нас осталось только одно занятие? Трудно говорить, когда никто не верит — ни в тебя, ни в твои планы, ни в твои теории.

— Если ты имеешь в виду меня, то это не так. Ты способен на многое — и уже многое сделал для группы. Правильно я говорю? — Джулиус обвел глазами присутствующих. Все дружно и энергично закивали, а Джулиус добавил: — Но если ты хочешь стать консультантом, ты обязан научиться общению. Хочу тебе напомнить, что у большинства, если не у всех твоих клиентов, будут проблемы с общением, и если ты хочешь стать терапевтом, ты должен разбираться в этих вопросах — иного пути нет. Взгляни на тех, кто сидит в этой комнате: каждый пришел сюда из-за проблем в общении. Пэм не могла разобраться со своими мужчинами. Ребекка страдала от того, что ее внешность мешает ей общаться с людьми. Тони вечно скандалил с Лиззи и дрался с каждым прохожим. И так далее. — Джулиус замялся, но решил закончить список: — Гилл пришел из-за семейных проблем. Стюарт — потому что жена грозила его бросить. Бонни — от своего одиночества и проблем с дочерью и бывшим мужем. Как видишь, от этого никуда не деться. Вот почему я настаивал, чтобы ты пришел в мою группу.

— Тогда у меня никаких шансов. Мне нечем похвастаться: мои отношения на нулях — ни семьи, ни друзей, ни любовниц. Больше всего я дорожу своим одиночеством — никто даже не знает, до какой степени я одинок.

— Пару раз я приглашал тебя перекусить, — сказал Тони, — но ты всегда отказывался. Я думал, у тебя другие планы.

— Вот уже двенадцать лет я ем один — может, паpa бутербродов с кем-нибудь иногда… Ты прав, Джулиус, Эпикур сказал бы, что я уподобился дикому волку. Как-то раз после занятий мне стало очень плохо, и тогда я подумал, что в моем хрустальном замке царит вечный холод: в группе — тепло, в этой комнате тепло, а в моем доме арктический холод. Что же касается любви, то это не для меня.

— А женщины — сотни женщин, — про которых ты рассказывал? — возразил Тони. — Неужели не было ни капли любви? Не поверю, чтобы в тебя никто не влюблялся.

— Это было давно. Если кто-нибудь и влюблялся в меня, я делал все, чтобы не встречаться с ними больше. И даже если кто-то из них любил, то любил не меня — не настоящего меня, — а только мои действия, мою технику.

— Так кто же настоящий ты? — спросил Джулиус. Голос Филипа вдруг зазвучал с необыкновенной серьезностью:

— Помнишь, кто я был, когда мы встретились? Терминатор. Химик, уничтожавший вредных насекомых. Лишавший их способности размножаться с помощью их собственных гормонов. Ну как? Разве не смешно? Киллер с гормонным оружием.

— Так кто же настоящий ты? — повторил Джулиус.

Филип посмотрел ему прямо в глаза:

— Чудовище. Хищник. Одиночка. Истребитель насекомых. — Его глаза наполнились слезами. — Ослепленный злобой. Неприкасаемый. Никто и никогда не любил меня. Никто не мог меня полюбить.

В этот момент Пэм вскочила и бросилась к Филипу. Она быстро сделала знак Тони поменяться с ней местами, села рядом с Филипом, взяла его за руку и тихо сказала:

— Я могла полюбить тебя, Филип. Ты был самым красивым, самым очаровательным мужчиной в моей жизни. Я несколько месяцев звонила и писала тебе после того, как ты сказал, что между нами все кончено. Я могла бы полюбить тебя, но ты втоптал…

— Тс-с-с. — Джулиус, протянув руку, коснулся плеча Пэм, делая ей знак замолчать. — Нет, Пэм, не то. Вернись к тому, что ты сказала. Скажи это снова.

— Я могла бы полюбить тебя.

— И ты был самым… — подсказал Джулиус.

— И ты был самым красивым мужчиной в моей жизни.

— Еще раз, — прошептал Джулиус.

Все еще держа Филипа за руку и глядя ему прямо в глаза, из которых ручьями лились слезы, Пэм повторила:

— Я могла бы полюбить тебя, Филип. Ты был самым красивым мужчиной…

При этих словах Филип вскочил и, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.

Тони немедленно подскочил к двери:

— Мой выход.

Но Джулиус встал и подал Тони знак вернуться на место:

— Нет, Тони, на этот раз мой.

Он вышел из комнаты. Филип стоял в конце коридора, отвернувшись лицом к стене, и, подложив руку под голову, рыдал. Джулиус подошел к нему и обнял его за плечи:

— Это хорошо, что ты выпустил все это наружу. А теперь нам нужно вернуться.

Филип, судорожно вздыхая, решительно затряс головои и принялся всхлипывать еще громче.

— Ты должен вернуться, мой мальчик. Ради этого ты сюда пришел — ради этого самого момента, и ты не должен от него отказываться. Ты хорошо поработал сегодня — именно так, как и должен был, чтобы стать терапевтом. До конца занятий осталось несколько минут. Просто пойди и посиди вместе с нами — я прослежу, чтобы все было в порядке.

Филип протянул руку и быстро, всего на мгновение, задержал свою ладонь на руке Джулиуса, затем выпрямился и вернулся с Джулиусом в комнату. Когда Филип уселся на место, Пэм дружески погладила его по руке, а Гилл, сидевший с другой стороны, обнял за плечи.

— Как ты,Джулиус? — спросила Бонни. — Выглядишь усталым.