Был в запасе у Шопенгауэра и еще один способ противостоять пугающим мыслям: чем выше самореализация, тем меньше страх перед смертью. Если идея о всеобщем единстве может показаться кому-то слабой и неутешительной, то уж этот прием защиты подействует наверняка: врачи, работающие со смертельно больными людьми, давно пришли к выводу, что страх перед смертью сильнее преследует тех, кто осознает напрасность прожитой жизни. Чувство наполненной, «прожитой», как говорил Ницше, жизни уменьшает страх перед смертью.

А что же, Шопенгауэр? Ощущал ли он, что прожил жизнь правильно, что она была наполнена смыслом? Исполнил ли он свою высокую миссию? У него не было сомнений в этом. Вот что он напишет в конце своих автобиографических записок:

Я всегда надеялся умереть легко, потому что тот, кто прожил жизнь в одиночестве, лучше других знает о деле, которое совершается без помощников. Я гордо пройду мимо шутовских ужимок и жалких гримас, приписываемых к достоинствам двуногих, и счастливо закончу свои дни с сознанием того, что возвращаюсь туда, откуда пришел… выполнив свою высокую миссию [166].

Та же гордость слышится и в его финальном четверостишии, в самых последних строчках его самой последней книги:

Когда его последняя книга, «Parerga и Paralipomena», будет опубликована, он воскликнет: «Я невероятно счастлив увидеть рождение своего последнего чада. Я чувствую себя так, будто груз, который с двадцати четырех лет я нес на своих плечах, наконец-то сброшен. Никто не может себе представить, что это значит» [168].

Утром 21 сентября 1860 года домработница Шопенгауэра приготовит ему завтрак, приберется на кухне, откроет настежь окна и уйдет по делам; Шопенгауэр, уже закончивший свое обычное холодное обливание, останется сидеть на диване и читать в просторной и скромно обставленной гостиной. На полу у его ног на черной медвежье шкуре будет лежать Атман, его любимый пудель. Прямо над диваном будет висеть масляный портрет Гёте, а по стенам — портреты собак, Шекспира, императора Клавдия и дагерротипы самого хозяина. На письменном столе будет стоять бюстик Канта, в одном углу бюст Кристофа Виланда, философа, некогда убедившего юного Шопенгауэра заняться философией, в другом — любимая позолоченная статуя Будды.

Когда через некоторое время в комнату с обычным утренним обходом войдет врач, он обнаружит, что Шопенгауэр полулежит в углу дивана: «легочный удар» (эмболия легочной артерии) быстро и незаметно унесет его из жизни. Его лицо будет совершенно спокойно, без всяких признаков предсмертных мучений.

В день похорон Шопенгауэра будет лить дождь — обстоятельство более чем досадное для тех, кто соберется в тесной комнатке морга, чтобы почтить память усопшего: за десять лет до смерти Шопенгауэр распорядится, чтобы его тело не предавали земле пять дней, до появления очевидных признаков разложения — возможно, посмертный жест мизантропа, а возможно — боязнь летаргического сна. Во время панихиды в покойницкой сделается так душно и распространится такой невыносимый запах, что некоторые будут вынуждены уйти, так и не дослушав утомительной и высокопарной речи Вильгельма Гвиннера, душеприказчика Шопенгауэра, который начнет ее такими словами:

Этот человек, который жил среди нас, оставаясь странником, вызывает в нас редкие чувства. Никто из стоящих здесь не связан с ним узами крови; одиноким он жил, одиноким и умер [169].

На могиле Шопенгауэра лежит тяжелая плита бельгийского гранита. По воле усопшего, на ней значится только имя «Артур Шопенгауэр» — и «больше ничего: ни даты, ни года, ни единого слова».

Человек, лежащий под этой скромной могильной плитой, хотел, чтобы его работы сами говорили за него.

Вечернее солнце струилось в широкие раздвинутые окна кафе «Флорио». Из старинного музыкального автомата неслись арии из «Севильского цирюльника», кофейные автоматы с шипеньем пускали дымящиеся молочные струйки в чашки капуччино.

Пэм, Филип и Тони сидели за своим любимым столиком у окна — после смерти Джулиуса они каждую неделю встречались здесь. Первый год группа собиралась регулярно, но вот уже два года как на встречу являлась только эта троица. Филип неожиданно замолчал и, прислушавшись к музыке, замурлыкал что-то себе под нос.

— «Una voce росо fa» — моя любимая, — сказал он, когда они возобновили беседу.

Тони показал свой новенький диплом из вечернего колледжа. Филип объявил, что теперь два раза в неделю ходит в городской шахматный клуб — впервые со смерти отца он сидит за доской с соперником. Пэм похвасталась своим новым другом, специалистом по Мильтону, и рассказала, что каждое воскресенье ездит в Грин-Галч на занятия буддистского центра.

Закончив рассказ, она бросила взгляд на часы.

— Вам пора на выход, парни. — Она оценивающе осмотрела обоих. — В целом неплохо. Вот только твой пиджак, Филип… — она покачала головой, — как бы это помягче сказать, не поражает воображение. Ты в курсе, что вельвет уже двадцать лет не носят? И эти накладки на локтях — боже мой, Филип! В общем, на следующей неделе идем по магазинам. — Она снова внимательно оглядела обоих. — Не волнуйтесь, все будет хорошо. Филип, если разнервничаешься, вспомни про кресла. Не забывайте, что Джулиус любил вас обоих. И я тоже. — Она чмокнула каждого в лоб, оставила на столе двадцатидолларовую бумажку и, пропев «Мой любимый день», вышла.

Час спустя семь человек смущенно вошли в кабинет Филипа на свое первое групповое занятие и расселись в кресла Джулиуса. За свою взрослую жизнь Филип плакал дважды: первый раз во время того памятного занятия с Джулиусом, а во второй — когда узнал, что Джулиус завещал ему эти девять кресел.

— Итак, — начал Филип, — добро пожаловать в группу. На предварительных беседах мы уже объяснили каждому из вас, как будет строиться занятие, так что теперь можно приступать к делу.

— Как к делу? Что, так просто? И больше ничего? — воскликнул Джейсон, жилистый человечек средних лет в черной футболке в обтяжку.

— Помню, я тоже страшно испугался, когда пришел на свое первое занятие, — подавшись вперед, сказал Тони. Он выглядел щеголевато в белой рубашке с короткими рукавами, брюках хаки и коричневых мокасинах.

— Я не говорю, что испугался, — ответил Джейсон. — Я говорю, что нас не подготовили.

— А что тебе нужно, чтобы начать? — спросил его Тони.

— Информацию. Без информации сейчас никуда. Ведь это группа философского консультирования, так? А вы двое — стало быть, философы?

— Я философ, — сказал Филип, — я защитил докторскую диссертацию в Колумбийском университете, а Тони — мой помощник и ученик.

— Ученик? Я что-то не понял. Как вы собираетесь вести группу? — не унимался Джейсон.

— Ну, — ответил Тони, — Филип будет выдавать полезные идеи из своей умной головы, а я… я здесь, чтобы учиться и помогать, где могу, — вообще-то я больше эксперт по эмоциональной кооперации. Правильно я говорю, коллега?

Филип кивнул.

— По эмоциональной кооперации? Считается, я должен знать, что это такое? — спросил Джейсон.

— Джейсон, — прервала его какая-то женщина, — меня зовут Марша, и я хочу сказать, что за последние пять минут ты задаешь уже пятый вопрос.