Свинарь, как и все работающие на фермах, знал, что свиньи — самые неуправляемые из животных, когда приходится их гнать, и он сделал единственное, что мог. Несмотря на свою толщину, на тяжелые сапоги, громоздкую желтую одежду и мешок с каштанами, он побежал. Он бежал опрометью к воротам, ведущим в Приют отдохновения, и во все горло выкрикивал знакомый всем владельцам свиней клич, зовущий свиней на кормежку.

— Хрюша-хрюша-хрюша-хрюша-хрю! Хрюша-хрю - ша-хрюша-хрю! — орал он, перекрикивая шум дождя, возобновившегося ветра и угрожающего грохота водяной стены у себя за спиной. Тяжело, с трудом передвигая ноги, он отчаянно стремился к высокому участку треугольного поля.

А позади его нагоняли две волны. Одна — белая с черными пятнами, другая темно-коричневая. Одна визжала от страха, другая угрожающе ревела. Одна передвигалась со всей скоростью, на какую способны свиньи, — хотя она и вполовину не достигает скорости скачущего коня, — другая же волна настигала первую. Когда последний и, самый медлительный поросенок ступил на склон луга, первый и самый быстрый вал был уже на расстоянии взрослой свиньи от хвостика этого поросенка.

Бегущий поток свернул перед крутизной бугра вбок и ринулся по нижним склонам, снес старый дуб с того места, где он стоял три сотни лет, и увлек его с собой, как спичку. Метров двадцать летел дуб с высоты, он крутил, махал и хлестал своими корявыми руками, совершая мучительный путь по разбушевавшейся водной стихии.

Но свиньи уцелели, и не только все сто пятьдесят одна, но все сто пятьдесят три. Ибо первое, что увидел свинарь, когда сердце у него перестало выскакивать из груди и надрывающиеся легкие отдохнули, это три фигуры, стоящие на самой высокой точке Приюта отдохновения и взирающие на армию свиней, покрывших высокий склон. «Стало быть, старая свинья из пятого стойла в порядке. И ее противный заморыш тоже. А вот с чего это тут с ними одна из моих уток?»

Этих троих окружал несмолкаемый шум, а они стояли, тяжело дыша, на спасительной вершине. Неистовый стон ветра состязался с угрожающим ревом ручья, который превратился сейчас в широкую реку. Поверхность воды с шипением хлестал непрерывный дождь. В какой-то момент Шпунтику послышался где-то вдалеке мелодичный, но возбужденный свист, как будто кто-то наслаждался этой бурей. И вдруг, перекрыв весь этот шум, раздался резкий треск, и на холме сто пятьдесят пять голов и триста десять глаз обратились туда, где остался их дом. И все увидели, как пустилось в путь странное сооружение.

Крысы поступили правильно, когда сбежали, ибо раздавшийся треск возвестил о том, что сарай с кормом снялся с места — поток оторвал его от фундамента, и он поплыл мимо залитых водой стойл, над затонувшими воротами, а потом выплыл на простор темной волнующейся и вихрящейся поверхности, которая широко простиралась теперь перед глазами зрителей. Дверь сарая была распахнута, как оставил ее свинарь, когда бросился спасать свиней, и, в то время как строение медленно крутило течением, зрители видели внутри него большие лари с ячменной мукой, отрубями и кукурузными хлопьями и груды мешков с орехами. И все это вода быстро уносила прочь, чтобы сделать пищей для морских рыб.

Еще одну слышанную в деревенской школе историю извлек из памяти неповоротливый мозг свинаря. «Прямо ковчег, — подумал он. — Беда только, что мы не там. Орехов-то у меня для них всего килограммов двадцать. Правда, пить могут вволю».

Он поднялся на вершину бугра и, развязав мешок, разбросал орехи по небольшому треугольному лугу, который только и остался сухим. В полминуты все было съедено подчистую, и толпа визгом потребовала еще, а между тем сарай с кормом уплывал все дальше.

Свинарь сложил пустой мешок, положил его на муравьиную кучу и осторожно уселся сверху. Он сидел неподвижно, уперев лицо в ладони, а ниже по склону толкались и ворчали свиньи. Тому, кто стоял бы сейчас на одном из соседних холмов, представилось бы странное зрелище: наверху ярко-желтое пятно — клеенчатый костюм и шляпа, ниже — пятнистая толпа, а еще ниже — шоколадного цвета поток, оттенок которого по мере угасания дня превращал молочный шоколад в простой черный.

Миссис Барлилав, Шпунтик и Фелисити по-прежнему стояли рядом друг с другом.

— Бедняга птичник, — заметила Фелисити, — совсем духом пал.

— Птичник? — рассеянно переспросил Шпунтик. — А-а, ты имеешь в виду свинаря. Да, ты права. Все-таки он добропорядочный и верный служитель. Он выполнил свой долг.

Утке тоже вспомнилась история о Потопе, когда сарай, подобно ковчегу, унесло вдаль, но, будучи более образованной, чем служитель, она помнила больше. Она вдруг начала издавать тихое «квот-квот- квот», которое, как знал теперь Шпунтик, означало смех.

— Что смешного? — спросил он.

— Я вспомнила одну историю из книги, «Библия» называется. Про человека, которого звали Ной.

— А что? — поинтересовался Шпунтик. — Свинарь похож на Ноя?

— Нет, — ответила Фелисити. — Скорее, на одного из его сыновей.

— А как его звали?

— Хам, — весело сообщила Фелисити.

Когда на следующий день наступил рассвет, глазам их предстала совсем другая картина. Дождь ночью прекратился и отступил настолько, что показалась яма на том месте, откуда вырвало старый дуб, но все же вода разливалась широко, течение оставалось сильным, и прежних берегов ручья пока еще не было видно. Пруд опустел, поток был уже не такой вздувшийся.

Была и другая разница — в цвете. Верхушки соседних холмов в свете утреннего солнца ярко зеленели, но та часть Приюта отдохновения, которую было видно, стала бурого цвета, а на ней двигались, ворочались и толпились бурые существа. Может, это и были свиньи глостерской пятнистой породы, но сказать наверняка никто бы не решился: стадо перерыло и перекопало каждые три квадратных дюйма земли в поисках хоть какой-нибудь пищи, в результате чего все свиньи оказались облеплены грязью.

Как и сказал свинарь, с питьем проблемы не было — рядом текли миллионы галлонов[5] воды. Свиньи мечтали о пище, вот почему они прежде всего выщипали дочиста всю траву, сжевали весь щавель, крапиву и даже чертополох, оторвали все листья и побеги, до которых могли достать через пограничную проволочную ограду, а с тех веток в живой изгороди, до которых могли дотянуться, объели кору Потом они перекопали всю верхнюю часть треугольного луга, выискивая корешки каждой травинки, не оставляя в целости ни одного клеверного листика и ни одного сорняка. Все живое, что подвертывалось им по пути, они отправляли в рот — червей, улиток, жуков, даже полевых мышек, причем целыми семьями, с мышатами вместе. А из сотен муравьиных куч, испещрявших верхние склоны Приюта, осталась только одна — та, на которой желтым пятном на буром фоне сидел свинарь, свесив голову, понурив плечи, и в животе у него урчало от голода.

Миссис Барлилав и Шпунтик были такие же черные от грязи, как и остальные, ведь они тоже копались в земле, отыскивая что-нибудь съедобное. Только на Фелисити не было ни пятнышка грязи, все ее черные и белые перышки блестели, так как она, естественно, слетала к потоку и как следует помылась и почистилась. Сейчас утка стояла на широкой спине миссис Барлилав, чтобы ее не затоптала в давке толпа визжащих грязных свиней. Она тихонько, чтобы ее не подслушали, говорила в большое вислое ухо:

— Послушайте, мамаша. Что-то надо делать, вы это понимаете не хуже меня. Вся эта голодная орава что угодно съест. Стоит попасться им под ноги маленькому поросенку, они и его слопают. А после этого примутся друг за друга. Ведь я права, согласны?

Миссис Барлилав содрогнулась от ужаса. Она знала, как свиньи помешаны на еде, и отлично сознавала, что они (хотя и не знала этого слова) всеядны и сожрут все мало-мальски съедобное. Она помнила истории, которые рассказывала ей мать, о том, как в прежние времена свиней кормили помоями, и когда, бывало, в котел сваливались крысы и даже кошки, их тоже варили, и свиньи с удовольствием, по словам матери, их уплетали.