– Ты тоже, отец.

– Кейт, я...

– Иди.

Он выходит последним из сотрудников БРМП. Удостоверившись, что в помещении никого не осталось, Кейт тоже покидает его и закрывает за собой дверь. Из-за угла, с округлившимися глазами, появляется портье.

– Говорят, что там...

– Да, это так. Постояльцев гостиницы необходимо эвакуировать. Немедленно.

Девушка-портье смотрит на нее в растерянности.

– Мне придется сообщить менеджеру, и...

– В задницу менеджера. У вас ведь есть план эвакуации на случай пожара, не так ли?

– Да.

– Вот и используйте его. Но не саму систему пожарной тревоги. Подключите персонал, всех, кого сможете найти. Пусть обойдут все номера, все рестораны и бары. Где находится эвакуационный сборный пункт?

– На лужайке для боулинга, в конце этой дороги.

– Скажите гостям, чтобы направлялись туда.

Портье убегает. Кейт набирает 999 на одном из платных телефонов-автоматов, вызывает бригаду взрывотехников и выходит на улицу. Некоторые сотрудники бюро все еще болтаются возле входа – она разгоняет их, как птиц.

– Не стойте здесь. Идите туда, в конец дороги. Отец, возьми их с собой.

Внезапно Кейт замирает.

К школе все еще прибывают дети – возле ворот обычная шумная толкотня и суматоха. Но внимание Кейт привлекает не это. Она смотрит на несколько ярдов дальше, туда, где рабочий устанавливает на дороге красно-белое заграждение. На голове мужчины большие оранжевые шумозащитные наушники, и он вот-вот начнет вскрывать тротуар пневматическим отбойным молотком.

Время останавливается на краю пропасти с пометкой "разрушение". Все застыло в неустойчивом равновесии, каждый элемент которого – бомба, дети, вибрации пневматического инструмента – опасно непредсказуем.

Отец Кейт стоит рядом с ней. Она поворачивается к нему.

– Окно возле твоего письменного стола открыто или закрыто?

– Закрыто. Они все закрыты, там установлены кондиционеры. А это имеет значение?

– Еще какое – если взрывом выбросит наружу осколки стекла.

Он смотрит на нее в ужасе.

Рабочий включает свой оглушительно грохочущий пневматический инструмент. В его сторону поворачиваются головы – матерей, детей, гостей, выходящих из Майклхауса.

Кейт и Фрэнк пускаются бежать одновременно: она к рабочему, он обратно в гостиницу. Она видит, куда он рванул, и даже оборачивается, чтобы окликнуть его, но слишком поздно: Фрэнк уже скрывается за входной дверью.

У нее нет времени бежать за ним. Она мчится через дорогу.

Фрэнк рывком открывает дверь конференц-зала и подбегает к окну.

Кейт добегает до рабочего и хватает его за плечи, развернув наполовину к себе.

Окно подъемное. Фрэнк хватается за нижний край и тянет его вверх. Окно не движется.

Рабочий оборачивается к Кейт. На лице его удивление и сердитое раздражение.

Фрэнк видит, что окно заперто. Дрожащие пальцы хватаются за запорный штырь, пытаясь его вытащить.

Кейт лихорадочно жестикулирует, показывая на отбойный молоток и пытаясь объяснить, что инструмент необходимо выключить.

Справившись с запором, Фрэнк поднимает раму, насколько это возможно. Даже внутри помещения он ощущает вибрацию отбойного молотка. Бандероль зловеще лежит на столе, словно размышляя, бабахнуть сейчас или подождать. Он начинает пятиться через комнату.

Рабочий выключает отбойный молоток.

Фрэнк инстинктивно оглядывается туда, где неожиданно наступила тишина. Все еще двигаясь, но больше не глядя, куда идет, он наталкивается на стол, спотыкается, начинает падать.

И все еще падает, когда бомба взрывается.

Фрэнк ничего не слышит, даже звона у себя в ушах.

Кровь струится ручейками по коже, стекая на пол. Его правая рука выглядит так, как будто по ней прошлись сырорезкой. Левую сторону груди пересекает длинный разрез с рваными краями, на нижней части живота глубокие параллельные царапины.

По лицу змеится теплая жидкость. Должно быть, рана имеется и на голове.

Боль, конечно, уже на подходе, хотя пока он ее не чувствует. В его сознании, одна за другой, мелькают две мысли: что ему посчастливилось остаться в живых и что он не должен шелохнуться ни на дюйм. Впрочем, последнее не так уж трудно: особого желания шевелиться у него все равно нет.

В не слишком широком поле его зрения находятся большие фрагменты открывшейся из-под осыпавшейся штукатурки кирпичной кладки и вздыбившаяся, словно сардины в банке, которую основательно перетряхнули, плитка.

Потом на виду появляются ноги, а потом, у самого его лица, лицо Кейт. Ее губы движутся, останавливаются, движутся снова. Трижды или четырежды они шевелятся в одной и той же последовательности, прежде чем до нее доходит, что он ничего не слышит. На миг Кейт исчезает, потом появляется снова, разрывая на куски подвернувшуюся под руку гостиничную скатерть. Он ощущает давление: дочь накладывает на его руку импровизированную повязку.

Перед глазами расплываются узоры ковра. Фрэнк закрывает глаза, видит пляшущие оранжевые пятна и открывает снова.

Появляются еще чьи-то ноги, на сей раз в зеленых брюках. Бригада "скорой помощи". Его бережно укладывают на носилки лицом вверх, и теперь весь мир для него – то, что он видит над собой: потолок холла и "скорой помощи", капли, раскачивающиеся при движении машины, лица, склоненные над ним. Завывают сирены, но этого Фрэнк не слышит.

Постепенно он начинает терять сознание – то ли из-за того, что ему дали болеутоляющее и успокоительное, то ли от потери крови.

Больничная вывеска, плавное движение каталки под ним, поблескивающие стены и запах антисептика. Снова лицо Кейт. Яркий свет. Операционная.

Забытье.

Кейт раздраженно ворочается в кресле, пытаясь найти удобное положение на твердом пластике. Сиденья, которые вызывают острое желание встать и уйти после двадцати минут, может быть, и хороши в "Макдоналд-се", но никак не в больничном покое ожидания.

Тем более что нет ничего хуже ожидания и неведения. Как многие люди, привычные к опасностям и обученные самоконтролю, Кейт способна выдержать почти все, включая и дурные известия, но ожидание изводит и ее, заставляя воображение рисовать картины одна страшнее другой. Лопнувшие барабанные перепонки, ампутированные конечности ("Господи, нет, после Петры Галлахер и Элизабет Харт еще и его!"), внутреннее кровоизлияние, наполнение полостей тела собственной кровью, долгое, медленное скольжение прочь от жизни.