В моей, так сказать, педагогической аптеке различные средства, от спокойного ворчания через строгое слово до сильнодействующего отчитывания. Я основательно разработал эту свою фармакологию. Иногда достаточно покачать головой: «Не делай этого», Или сказать просто: «Ну, и зачем это тебе понадобилось?» А он уже и раскраснелся и даже в слезы, еще и утешать приходится.

Но иногда надо обратиться к баночке с крепкими выражениями и оборотами. Я заметил, если постоянно употреблять одни и те же слова, эффект слабеет. Например, «вертихвостка» не оказывает магического действия. Наоборот, раздражает: как можно вертеть хвостом, которого нет? Совсем другое дело, если я заору: «Ах ты, перпетуум-мобиле!» Чтобы избежать монотонности, я обновляю репертуар, обращаясь то к орнитологии, то к музыковедению. Никогда не знаешь, что поможет.

Был у меня один озорник. Ничем его не проймешь. Бывало, сыплю существительные — хоть бы хны. И вот однажды: «Ах ты, эф-дур!» Так он после этого тише воды, ниже травы… На одних действуют длинные слова, на других — короткие. Наибольший эффект, если в слове есть буква «р». Немецкое «доннерветтер» действует весьма и весьма сильно. Или историко-политическая брань — варвар, вандал, инквизитор, диктатор, Гит… (нет-нет!), Наполеон этакий — иногда помогает. Для большей силы хорошо добавить приставку «экстра» или «архи».

Я не говорю: «лентяй», «осел». Считаю, что это уже обида. «Нюня» — тоже не годится. Ведь когда ребенок плачет (не кричит, не скандалит), он нуждается в сочувствии и помощи.

Ты обиделась на меня. В твоих слезах и гнев и болезненное самолюбие — противоречивые чувства. А мне это неприятно, мне хочется тебя убедить, что на фоне всех моих громов и молний то словечко было почти невинным…

Но расскажу еще. Мне спать хочется, а у мальчишки, как назло, игра в поезд, в войну, в полицейских и воров. Ну уж нет! Останавливаю его и говорю: «Ты нескончаемое испытание моего терпения, некролог драгоценного моего покоя и свободы…» Понял как-то по-своему и говорит: «Ладно уж, сейчас кубики соберу».

Или девчонка надела мою шляпу и пальто, взяла в руки мой зонт, изображает балерину. И я говорю: «Ах, как мы фотогеничны! Экстразвезда архифильма…» Она обиделась (тоже смертельно), что-то такое пробормотала, кажется, «ни капельки не любит, вечно сердится…».

А как же. Неужели постоянно твердить: послушная, непослушная?

Всякий опытный врач знает: не вредить и терпеливо ждать. И никогда не говорить, что ребенок неисправим и ничего из него не получится. Напротив, всегда утверждать, что все будет хорошо, что сейчас — временные затруднения, скорее недоразумения: это все выправится, в будущем все будет великолепно.

Когда же на самом деле ко мне приходит отчаяние — ну ни туда ни сюда, — я говорю, что он озорник в сороковой степени. Заявляю: «К пятидесяти годам ты обязательно исправишься».

Я никогда не говорю: «Сто раз тебе повторять?» Сто раз — и неточно и скучно. Он в ответ: «Вовсе не сто». И правильно. Я говорю так: «Ведь говорил тебе и в понедельник, и в среду, и в субботу…» Как видишь, добиваюсь одновременно двух результатов: побуждаю к волевым усилиям и обучаю названиям дней.

Или говорят: «Упрямец». Нет лучше: «Ах ты, негативист, ты вотум сепаратум, ты либерум вето».

А он потом: «Что значит «негативист», «либерум вето», «вотум сепаратум»?»

…И с тобой тоже у меня сорвалось. Ты вырастешь умной, деятельной, и семью свою поведешь правильно и разумно, и в любой работе проявишь себя умело и активно, и поэтому именно я тебя назвал пока уменьшительно, ласково, что ты, сознайся честно, что ты мегерочка.

Каждый класс, двор имеет свою мегерочку. Осторожно: у этих маленьких хищниц есть коготки!

Журнал «Пионер», 1969-№ 07

Ладно. Согласен. Ты права. Ты его не любишь, но он тебе нравится. Очень нравится. Все другие мальчики — нет, они какие-то горластые, приставучие, а вот он один — да. Ты даже сама не знаешь, почему. И ты за него боишься. Ты скрываешь эту свою — нет, нет не любовь (для этого надо иметь аттестат зрелости и вообще быть взрослой) ты скрываешь, что он тебе нравится, и ужасно удивлена: откуда я-то знаю. А я один раз видел, как ты срывала с ромашки лепестки и загрустила, когда получилось «не любит».

Уверяю тебя, и ты ему нравишься, он просто не подает вида, боится, как бы вас не засмеяли. Ведь он самолюбив.

Помнишь, тогда пирожные? Он взял себе одно и будто бы с пренебрежением придвинул тарелочку к тебе, ты отказалась, и второе съела та, другая. Он пришел в ярость, что она, а не ты, и со зла выпалил, что у нее красный нос (это он, признаться, выдумал). Конечно, после этого тебе уже неудобно было брать то пирожное, что еще оставалось, ты гордо отказалась.

После этого он тоже гадал на лепестках ромашки и сразу повеселел, стал даже насвистывать: получилось «любит»!

Мальчишек я хорошо знаю, а вот девочкой не был, так, кое-что читал, кое-что слышал от них самих…

Вот, например, одна девочка призналась мне, что любит перед сном поплакать. Наревется вволю и тогда уж заснет спокойным, безмятежным сном. Или положит голову на подушку, и вдруг половина подушки (в ее воображении) — зима, а вторая — весна, цветы, бабочки. И кровать не кровать, а корабль в бушующем море, и рисуются ей путешествия, дальние страны… Или вдруг то, что случится через пять лет.

Кто-то из вас бунтует, кто-то покоряется, а кто-то мечтает, как бы все изменить, чтобы на свете жить стало лучше. О тебе знаю: ты ласковая, умная, ты все понимаешь. Но другие девчонки почти всегда недовольны мальчиками. Хотя они ни чуточки не хуже девочек, они просто другие. Я это изучил с математической точностью, ведь математика — королева наук.

Итак, я вел счет: сколько у девочек и у мальчиков клякс и пятен в тетрадях, сколько красивых строчек, сколько отдали сапожнику за подметки мальчишечьи и девчоночьи, сколько у одних и у других грязных ногтей, сколько потеряно мячей, сколько дыр на чулках и разбитых стекол, сколько синяков и перевязок, сколько сломанных перышек и карандашей, сколько потерянных шапок, носовых платков, сколько драк и ссор отдельно у пятидесяти девочек и у пятидесяти мальчиков.

Да, число их непоколебимо, но сколько возражений вызвали мои подсчеты у тех и других!

Мальчик заявляет: «Вы считаете одни драки, посчитайте-ка лучше ссоры, сплетни, жалобы и обиды».

Девочка недовольна: «Вы записали мне шишку на лбу, а ведь это мальчишка толкнул, я из-за него упала. А мой рваный рукав? Ведь, когда мы играли, я первая сказала, что хватать за рукав нельзя. Кляксу в моей тетради мальчишка поставил и ластик взял у меня и потерял. Перевязку вы тоже записали зря, палец я уколола иголкой, когда штопала мальчишечий носок. Из-за него палец стал нарывать».

Учительница без конца жалуется: «От мальчиков никакого спасения: лодыри, грязнули, хулиганы. — Но тут же добавляет: — Все же с мальчиками легче договориться».

Вот и девочки говорят, что без мальчиков как-то тихо и, пожалуй, даже скучно.

Но что же сказала королева наук?

Мальчики в четыре раза подвижнее девочек и в четыре раза шумливее. Не в сто и не в тысячу раз, а именно в четыре. Они горластее в четыре раза и во столько же раз быстрее и живее. От этого никуда не денешься. Народ беспокойный. Вот почему подметок, заплат и штопок на их счету в четыре раза больше. И все они теряют и пачкают и буквы кривые пишут. Для мальчиков сущее страдание — долго сидеть на одном месте, писать, уроки готовить. Уши у них грязные — мальчики мыться не любят, ведь мыться надо, стоя на одном месте, не побежишь с тазом.

А девочки больше любят сидеть, и не удивительно, что пишут в тетрадях они аккуратнее (конечно, есть и исключения).

Мальчики иные, но они ничуть не хуже. На них сыплются жалобы и упреки, но сквозь обиды и укоры проглядывают и дружба и любовь.

Итак, он тебе нравится, очень нравится: ты боишься за его жизнь, ведь он решил стать летчиком. А тебе хочется из двух зол выбрать меньшее: пусть уж лучше станет моряком. Правда, и на море бывают штормы, но на воде спасение вероятнее. Ты хочешь, чтобы он был капитаном корабля, и тогда ты будешь плавать вместе с ним.