Вопрос. Вы с Калужским беседовали об этих мобпланах и других документах, получаемых из Японии?

Ответ. Да, с Калужским я беседовал. Но разговор этот был общий, и в беседе с ним я оценки этим планам не давал. Основное отношение к ним имел Куренков.

Вопрос. Как оценивал эти материалы Калужский?

Ответ. Насколько мне помнится, Калужский эти материалы оценивал положительно.

Вопрос. Кто давал оценку этому материалу?

Ответ. Оценку мобпланам давали Куренков и Калужский, они оценивали их положительно. У нас не было сомнений, что этот материал правильный и достоверный».

С мобилизационными документами, поступавшими из Сеульской резидентуры, разобрались. Мнение всех сотрудников сектора – материал подлинный и сомнений ни у кого не вызывает. И следователь опять переходит к вопросу о «шпионской» деятельности Добисова. И снова с его стороны категорическое отрицание признать себя виновным.

«Вопрос. Вы помните, какую вы давали информацию и материалы из ИНО Клётному для передачи японской разведке?

Ответ. Никогда никаких информаций и материалов из ИНО я Клётному или какому-либо другому лицу для передачи японской разведке или какой-либо другой разведке не давал. Это клевета, самая гнусная.

Вопрос. Клётный показывает, что он был связан с вами по шпионской работе с 1933 года. Подтверждаете вы это?

Ответ. Абсолютная клевета и ложь. Никогда я шпионом не был и никакой шпионской работы с Клётным или с кем-либо другим, как я уже показывал, я не вел.

Вопрос. Расскажите, каким образом вы связали Клётного по шпионской работе с Косухиным. Когда это было?

Ответ. Никакого отношения к шпионской деятельности Клётного, Косухина (если он таковой занимался) я не имел и никак их не связывал.

Повторяю еще раз, что я шпионом никогда не был и никогда не имел никакого отношения к шпионской деятельности Клётного. Все показания Клётного о моей якобы с ним связи по антисоветской шпионской деятельности являются сплошным вымыслом и клеветой.

Вопрос. Значит, вас Клётный оговаривает?

Ответ. Безусловно оговаривает, и мне непонятно даже после этих двух допросов, какие у него могут быть причины для этой кошмарной клеветы на меня».

Но через некоторое время после избиений и пыток Добисов сломался и стал подписывать в протоколах все, что вписывали туда следователи. В своих показаниях от 20 июня он признает, что был завербован японцем Исихарой в Китае в 1920 году, что в 1925 году установил шпионскую связь с Романом Кимом и продолжал с ним шпионскую работу. Много чего написано в этих «показаниях» и много фамилий названо. Вот только один пример:

«… Вопрос. Кто еще вам известен как агент японской разведки из сотрудников ИНО?

Ответ. Кроме Кима как агента японской разведки мне известны: Клётный – переводчик ИНО, Куренков – начальник 7-го сектора ИНО, Ермаков – переводчик ИНО. Роман Ким мне советовал: в связи с тем, что 7-й сектор ИНО целиком находится в руках японцев, поскольку его возглавил агент японской разведки Куренков, то я как бы остаюсь лишним с точки зрения выполнения заданий японской разведки по 7-му сектору, а поэтому было бы очень хорошо, если бы я добился перевода в другой сектор. Это осуществить мне не удалось».

Переводчик ИНО Евгений Калужский был арестован 28 марта. Работал он в Корее, был связан с Сеульской резидентурой и, очевидно, в 1934 году вернулся в Москву. Об этом человеке ничего не известно, поэтому на основании материалов следственного дела стоит сказать несколько слов и о нем, и о Сеульской разведывательной сети ИНО, созданной с его помощью.

В 1930 году он был переводчиком генконсульства в Сеуле. Перед отъездом из Москвы заведующий сектором Баранский сообщил ему пароль для связи с работником ИНО вице-консулом Кузнецовым. Последний должен будет назвать номер комнаты Баранского в ИНО. Так и произошло вскоре по приезде Калужского в Сеул. Кузнецов сообщил Калужскому, что у него имеется два агента: русский белогвардеец Яковлев и японский жандарм «132»-й. О вице-консуле и резиденте ИНО Кузнецове автору, к сожалению, ничего не удалось узнать. Неизвестно даже его имя. Так бывает – особенно в разведке. Человек годами работает, потом исчезает и уходит в небытие, хорошо, если своим ходом и без помощи «органов». Его личное дело прячут в архив, ставя на обложке штамп: «Хранить вечно». Оно и будет вечно храниться на архивной полке. И можно быть уверенным, что и через сотню лет ни один историк не получит доступа к этому делу.

«132»-й, он же «Абэ», он же… Далее надо было бы поставить подлинную фамилию. Но вместо этого приходится, как и в случае с «Кротовым», ставить трафаретную фразу: «По понятным причинам настоящая фамилия источника и сейчас (то есть в 2000 году) не может быть раскрыта». Это был самый лучший и результативный источник Сеульской резидентуры как по передаваемой документальной информации, так и по количеству привлеченных им «на материальной основе» других источников из жандармских и армейских подразделений. Это также единственный источник ИНО в Сеуле, а потом и в Харбине, которому, как и токийскому «Кротову», был посвящен очерк в официальной истории службы внешней разведки (том 3-й, очерк «Под лучами восходящего солнца»). «132-й» бывал в консульстве по своей должности как представитель жандармского управления, занимающийся официальной охраной. Сначала Кузнецов и Калужский беседовали с ним в консульстве. Потом беседы перенесли на квартиру Калужского.

Резидентуры как таковой в Сеуле в это время не было. Когда в феврале 1932-го Кузнецов уехал в Москву, Калужский остался один. Но и в Москве не нашли подходящей замены и решили назначить резидентом Калужского, учитывая, очевидно, его небольшой опыт работы с Кузнецовым. Так Калужский стал резидентом, хотя он просил Москву не назначать его на эту должность, так как он не имел достаточного опыта работы с агентурой. Но Москва не отменила своего решения. Вскоре из Москвы прибыл технический работник для фотографирования документов и для шифрования. Через некоторое время «132-й» сообщил Калужскому, что он имеет возможность получить перевод на работу в Харбин. Запросили Москву, получили согласие, и основной агент резидентуры покинул Сеул. Его работа в Харбине – уже отдельная история.

Перед отъездом «132-й» рекомендовал Калужскому замену – двух японцев «Сая» и «Ли». «Сая» Калужский знал неплохо, так как по своей должности он часто мог приходить в консульство. Вербовка «Сая» состоялась при содействии «132-го». Калужскому было известно, что «132-й» иногда добывал материалы из штаба Квантунской армии через какого-то писаря и что в этой цепочке участвовал брат «132-го», которого перед отъездом он обещал познакомить с резидентом, но по каким-то причинам обещание не выполнил. Потом уже Калужский узнал, что этот брат оказался связанным с резидентом Разведупра Эрнестом Эсбахом. Об этом разведчике тоже известно немного. Родился он в 1897 году в Курляндской губернии. В 1916 году окончил рижскую гимназию и с 1918 года – в РККА. После Гражданской с 1922 по 1927 год учился в Военной академии на основном и Восточном факультетах. После окончания учебы был направлен в Разведупр и с 1928 по 1933 год работал резидентом в Корее под «крышей» секретаря генконсульства в Сеуле. С 1934 по 1937 год работал в разведывательном отделе Тихоокеанского флота. Воинское звание – майор. В сентябре 1937-го его увольняют из РККА на основании того, что «в 1924 году подписал антипартийный документ „56“, при обмене партийных документов скрыл». Был ли потом арестован – неизвестно, следы теряются. Вот такая сухая биография у коллеги из Разведупра. Резидентура и своя разведывательная сеть у военной разведки в Корее, конечно, была. Район был стратегически важным и находился под наблюдением Разведупра. Но ни об этой сети, ни о результатах работы резидентуры пока ничего не известно. Краткая биография Эсбаха – единственное, что появилось в открытой печати.