– Валентин Кронидович, были ли какие-нибудь особенности в проведении процесса?

– Примечательным атрибутом зала судебных заседаний, сразу привлекавшем внимание всех присутствующих, являлись очень удачно и наглядно представленные для общего обозрения вещественные доказательства преступной деятельности подсудимых. На специальных столиках и стендах, размещенных около судей, находились пистолеты «маузер», «астра», «роял», патроны к ним, гранаты, взрывные устройства, яды, антисоветские листовки, брошюры и другие издания, а также фальшивые паспорта, письма, советские деньги и иностранная валюта, изъятые у подсудимых при их задержании и обысках. Любой из участников процесса имел возможность по ходу дела обращаться к показу требуемого вещественного доказательства.

– Могли ли осматривать эту «выставку» зрители, сидевшие в зале?

– Каждый из присутствовавших в зале суда имел возможность не только видеть все вещественные доказательства на расстоянии, но в перерыве подойти вплотную и убедиться в неопровержимости доказательств, уличавших японских шпионов, сидевших на скамье подсудимых. Открытый судебный процесс как раз и должен был убедительно, со всей наглядностью и очевидностью показать представителям рабочих и всех трудящихся восточно-сибирской столицы враждебность капиталистического окружения, агрессивность империализма вообще, японского – в частности. И эта цель была достигнута.

– Вход в клуб во время судебного заседания был свободным?

– Чтобы избежать заполнения зала суда случайной публикой и завсегдатаями-любителями судебных тяжб, были изготовлены специальные пропуска для посещения судебного процесса, которые через завкомы и профкомы предприятий вручались рабочим и служащим.

– Чем было вызвано требование не упоминать на процессе Японию?

– Требование председателя выездной сессии Военной Коллегии Верховного Суда к сторонам и подсудимым на процессе – не называть государство, в пользу которого действовали обвиняемые, заменяя его в некоторых случаях выражением «некая иностранная держава», было отнюдь не исключительным явлением, присущим только Иркутскому процессу. Это процедурное условие применялось и в ряде других открытых судебных процессов по делам о шпионаже в других регионах страны. Возможно, это условие диктовалось требованиями главным образом судебно-дипломатической практики, когда целесообразность гласных процессов по некоторым делам о шпионаже следовало сочетать с интересами сохранения дальнейших нормальных дипломатических отношений с тем государством, которое оказалось фигурантом конкретного судебного процесса.

Думаю, что в подобных случаях представители Верховного Суда каждый раз специально консультировались с Наркоминделом. Решение, очевидно, принималось с учетом конкретной ситуации в межгосударственных отношениях с той иди иной страной на данный момент. Такая мера в какой-то степени страховала от возможных демаршей, протестов, придирок со стороны того или иного государства.

– Не помните ли Вы, о чем говорилось на закрытых заседаниях суда?

– За давностью времени я, естественно, не сохранил в памяти все детали хода Иркутского процесса, в подготовке и проведении которого мне довелось принимать непосредственное участие. Поэтому я лишен возможности с исчерпывающей полнотой ответить на этот вопрос.

Помню, например, что подробностей перехода границы Переладовым, Кобылкиным и Виктором Олейниковым на открытых заседаниях касались в общих чертах, чтобы не раскрывать тайну способов охраны границы и не давать информации о местах, использовавшихся для переправы через границу. Детали перехода границы также разбирались на закрытых заседаниях.

– «Восточно-Сибирская правда» в судебных отчетах не упоминала Японию. Но было ли ясно для присутствовавших в зале суда, о какой стране идет речь?

– Безусловно, подобная «деликатность» или форма определенного такта были весьма условны и прозрачны. На Иркутском процессе подобное условие сплошь и рядом нарушалось подсудимым Кобылкиным, у которого вместо слов «некая иностранная держава» часто невольно срывалось «некая японская военная миссия» или «некая иностранная японская держава, и Олейниковым, трудно усваивающим такие тонкости на процессе. Председателю нередко приходилось прерывать показания Кобылкина и Олейникова, делать замечания и напоминать о требовании суда не называть государство, на которое они работали. Всем присутствовавшим в зале было совершенно ясно, что „некоей державой“ является Япония.

Утром 31 августа 1935 года в зале городского профсоюзного клуба началось судебное заседание. Секретарь суда зачитывает обвинительное заключение. Вопросы к подсудимым – признают ли они себя виновными? Три вопроса и три коротких ответа – «да», «да», «да». Доказательства бесспорны, и отпираться бесполезно. Затем начался подробный допрос подсудимых. Первым допрашивали Иннокентия Кобылкина. Обязательные вопросы для любого судебного заседания: год и место рождения, социальное положение, образование, служба и Царской армии. Из коротких ответов для присутствовавших в зале вырисовывался облик матерого, опытного, непримиримого врага.

Выходец из семьи офицера Забайкальского казачьего войска. Воинское звание в царской армии – есаул. С 1917 года принимал самое активное участие в вооруженной борьбе с большевиками. Вместе с войсками генерала Каппеля бежал из России. В эмиграции – самый активный член «Русского общевоинского союза», «Братства русской правды» и других белоэмигрантских организаций. После смерти известного белого генерала Шильникова, возглавлявшего все белогвардейские организации в Маньчжурии, он фактически возглавил руководство этими организациями. В ночь на 6 мая 1935 года нелегально перешел границу и был задержан.

Под перекрестными вопросами членов суда Кобылкин признает, что его переход на советскую территорию был санкционирован военной миссией «некоего иностранного государства», которая поставила перед ним задачу собирать сведения о состоянии частей Красной Армии, взрывать военные склады и другие сооружения оборонного значения. Для этого сотрудники миссии снабдили его специальным вопросником для сбора различных сведений, а также диверсионными снарядами для подрывных актов.

Во время допроса Кобылкин признал, что он имел задание от своих хозяев развернуть подготовку к совершению террористических актов против отдельных партийных и советских руководящих работников. Кроме того, он должен был лично руководить контрреволюционной организацией в Забайкалье. «Контрреволюционная организация» была уже создана. В ее существовании Кобылкин не сомневался, и именно этой «организацией» он и должен был руководить. Но об этом на открытом процессе в присутствии сотен зрителей говорить было нельзя. Признал Кобылкин на допросе и то, что границу перешел, имея в кармане подложный паспорт на имя инженера Михаила Саловарова. Все отобранное у него при задержании было выставлено на стендах в зале суда и отпираться было бессмысленно.

С Кобылкиным все было ясно. Вопросов к нему больше не было, и суд перешел к показаниям другого подсудимого – ученика Кобылкина по Шаньдунской военной школе Евлампия Переладова, перешедшего границу также с подложным паспортом и по поручению той же военной миссии. В своих показаниях он откровенно рассказал суду о своих убеждениях, не скрывая также и убеждений своего учителя.

Еще в 1919 году он вместе с армией генерала Каппеля бежал в Китай. Пятнадцать лет он принимал самое активное участие в деятельности многих белоэмигрантских группировок и организаций, боровшихся против Советского Союза. Он старался, очень старался и сознательно, и это было подчеркнуто на суде, принял на себя ряд поручений по организации террористических актов против советских работников, и для этой цели перешел границу. Перед судьями был убежденный враг.

– На меня рассчитывали, – говорил в своих показаниях Переладов, – так как я считался идейным. Мне поручали самые серьезные дела, я пользовался доверием не только в белоэмигрантских кругах, но и среди сотрудников военной миссии иностранной державы.