Муравьев вспомнил, что по поводу парохода писал ему Дмитрий Иринархович Завалишин, с которым он после знакомства частенько обменивался письмами по разным вопросам обустройства края. Двадцать с лишним лет жизни в Забайкалье, сначала каторжником, затем поселенцем, вкупе с ясным умом и широкими интересами, сделали Завалишина незаменимым советчиком для всех, кто занимался хозяйством и управлением. В том числе и для генерал-губернатора, который не всегда соглашался со сварливым декабристом, ибо тот не желал считаться с условиями, которые диктовали правительство и лично государь император – а именно в них приходилось лавировать главному администратору края, – да, не всегда соглашался, но в целом ценил. Дмитрий Иринархович, к примеру, не понял и язвительно высмеял в своем письме проект создания Кяхтинского градоначальства и пеших казачьих батальонов, а также Забайкальского войска в целом, полагая – как, между прочим, и ненавистный ему официальный Петербург в лице канцлера Нессельроде, – что это встревожит китайцев. Он даже предположил, что Муравьев готовит поход от казачьего караула Цурухайтуя на маньчжурский город Цицихар, чтобы принудить китайцев к передаче Амура России, что весьма и весьма насмешило генерал-губернатора.

– Нет, ты только подумай, Катюша, – откровенно хохотал он, что, кстати, случалось довольно редко, – из Петербурга пишут, что Китай собирает стотысячное войско против Кяхты, а Завалишин утверждает, что это я вознамерился со своими казаками и четырьмя линейными батальонами отобрать у китайцев Амур. Бедный Ребиндер сидит в Кяхте и ведать не ведает, что китайский император замышляет против его градоначальства, а этот несчастный император знать не знает, какое коварную гадость готовит ему российский генерал-губернатор. Ну, есть ли после этого разумные головы на свете, а?!

Так вот, о строительстве пароходов они тоже не пришли к единому мнению. Завалишин предлагал закупить в Европе два парохода, оба железных: малый – для плавания по мелководью и большой – для Нижнего Амура; Муравьев, зная, что на два денег пока что нет и не скоро будут, решил выбрать среднее – плоскодонное деревянное судно, а машину для него купить европейскую.

То-то же позлорадствует Дмитрий Иринархович, что не послушался его и деньги на ветер выкинул, с горечью подумал Николай Николаевич, имея в виду пожар на шилкинском заводе и пропажу машины. Теперь придется начинать постройку с самого начала, за счет казны, а машину делать своими силами на петровском заводе – на английскую денег не хватит. Своя, конечно, будет хуже и много тяжелей, но…

Чертов Занадворов! На такое дело не захотел раскошелиться, а сам… Как он там прилюдно хвастался? Я, мол, генерал-губернатора в золоте утоплю? Ну, погоди, стервец!

– И что, нам этого… ловкача зацепить нечем? – сузившиеся глаза генерал-губернатора испытующе смотрели на Молчанова.

– Говорят, он в Олекминском округе большой участок леса выжег для дороги к своему прииску, – неуверенно сказал Дмитрий Васильевич.

– Во-от! – торжествующе протянул Муравьев. – Что же вы молчите, дорогой? Немедленно поезжайте туда и все выясните. Там же наверняка тунгусы пострадали, а пожаловаться некому. Берите своего однокашника Бибикова и туда – аллюр три креста! И на цепь этого мерзавца! На цепь!

Последние слова генерал уже просто прорычал.

В бедной избе Кузьмы Саяпина, где все богатство – часы-ходики да, пожалуй, вставленный в самодельную рамку кусок зеркала на стене, сам плавильщик и его матушка собирались в суматохе, надевали все лучшее. А всего лучшего у Кузьмы – рубаха из беленого полотна, по косому вороту маманей вышитая, да сапоги яловые, дегтем смазанные; у мамани – сарафан из синей китайки, украшенный опять же собственноручной вышивкой, да бусы из речного жемчуга.

Вроде бы обряжаться – минутное дело, а мать уже устала, присела на лавку у печи. Кузьма занял ее место у зеркала, взялся подравнивать рыжую бородку большими ножницами для резки железа.

Скрипнула входная дверь, и в ее проеме нарисовалась пригнувшаяся крепкая фигура. Вошел, разогнулся, почти достав головой до досок полатей, русоголовый и тоже рыжебородый богатырского, под стать Саяпину, сложения парень.

– Здоровы ли, брат Кузьма и матушка Устинья Макаровна?

– Гринька! Здорово! – радостно заорал Кузьма и сграбастал парня так, что у того кости затрещали. – Маманя, глянь, кто на наш праздник приехал! Братка мой, Шлычок-недобиток!

– Да вижу, вижу. Здравствуй, сынок! – маленькая худенькая женщина дотянулась, поцеловала Гриньку в бороду и на миг припала к его широкой груди. – Здоров ли тятя?

– А чё ему сделатся? – ухмыльнулся парень. – С пароходом покудова полная темь: денег не дадено, будем не будем строить – ляд его знает, так они с Романовым анжинером какой-то ветряк ладят – ветер хотят запречь, чтобы доски пилил.

– О Господи! – перекрестилась Устинья Макаровна. – И чего токо ни удумают, ироды! Шутка ли – ветер запречь! А ты вот скажи, Гриня, неуж нас и впрямь царь ослобонил? С чего бы это? Чтой-то никак не верится…

– До царя далеко, маманя, – ответил за Гриньку Кузьма, усаживая побратима за стол и наливая ему в кружку квасу из деревянного жбана. – Кабы не генерал наш губернатор, про нас никто бы и не вспомнил. Помнишь, я тебе сказывал, как он в запрошлом годе приезжал, о жизни нашей меня выспрашивал? У меня выспросил, у других и пошел к царю с челобитной: ослобони, мол, царь-батюшка, народ приписной, я из него войско казачье изделаю. Царь указ-то и подписал, и за то ему наше спасибо с земным поклоном.

Кузьма и впрямь сотворил поклон – рыжей бородой до земляного пола.

– Чё ты так-то с ухмылкой про помазанника Божия! Грех, поди!.. – укорила сына Устинья Макаровна и тут же, без перехода, обратилась к гостю. – А ты чего приехал-то, Гриня? Сам не приписной. На родины, что ль?

Гринька покраснел. Устинья Макаровна попала в самую точку: приезды его не прошли бесследно – Танюха вот-вот должна была родить. Беременность она переносила легко, радостно, однако Савелий Маркелыч тщательно следил за ней, не позволял поднимать что-либо тяжелое, покупал для нее козье молоко, и вообще старик был весь в ожидании – будущего ребенка иначе как внукой и не называл. Гринька был ему за все это смущенно благодарен и не знал, чем и как угодить.

С Кузьмой они после того двойного свидания словно побратались. Любаша тоже округлилась, но родить должна была где-то к зиме. И парни задумались о женитьбе – обоим не хотелось, чтобы дети появились на свет незаконнорожденными, однако жениться вольному на каторжанке можно было только по разрешению генерал-губернатора. Они вместе, с помощью Савелия Маркелыча, написали прошение, но прошло четыре месяца, а ответа из Иркутска не воспоследовало. И вот теперь Гринька примчался в газимуровский завод, чтобы здесь встретить генерал-губернатора и, пользуясь прежним знакомством, вымолить разрешение на венчание.

Об этом он и сказал Кузьме и Устинье Макаровне.

– Ну и с праздником вас поздравить, вместе порадоваться, – добавил Григорий, глядя на скисшую физиономию друга.

– А генералу, значит, один будешь кланяться? Насчет венчания? – обиделся Кузьма.

– Да ты чё, брат?! – аж испугался Гринька. – За кого меня принимашь? Вместях прошение писали, вместях и поклонимся. Лишь бы на глаза ему показаться, а там, поди-ка, узнает да припомнит. А Танюхе он вобче жизнью обязанный.

– Да ладно те Танюхой своей похваляться! – то ли в шутку, то ли всерьез осерчал Кузьма. – Моя Любаша не хужей будет. Правда, мамань? – Устинья Макаровна вздохнула и перекрестилась: то ли подтвердила слова сына, то ли открестилась от них. Кузьма этого не увидел, а Гринька понял по-своему и захохотал. Кузьма нахмурился: – Чего регочешь, недобиток? Из нее така казачка выйдет – любо-дорого!

– А я ведь тоже решил в казаки записаться, – отсмеявшись, неожиданно сказал Гринька.

– Да ну-у-у?! – изумился Кузьма. – Ну, Гринь, вот это по-братски! А тятя – как? Отпускат? Ты ж его первая помочь!