Анри схватил со стола бронзовый колокольчик и отчаянно зазвонил. Минуту спустя в дверях появился дворецкий Байярд.

– Роже, бутылку чего-нибудь самого крепкого и два стакана. Бегом! – приказал Анри. Злоба переполняла его. Ища для нее выхода, он заметался по комнате, но выхода не было.

Леперрье тем временем сложил пинцетом письмо и засунул его в конверт. Карандашиком, извлеченным из кармана сюртука, написал на конверте «Опасно для жизни». Потом протер пинцет тем же носовым платком, которым оттирал лицо Анри, и выбросил его в корзиночку для мусора. Все делал тщательно и аккуратно. И – говорил, пока проводил эти манипуляции:

– Месье Дюбуа, как врач, констатировавший убийство, я должен об этом доложить полиции. Сам факт и свои соображения. Как я понял, письмо пришло из России, хотя российского штемпеля на нем нет. Тропические лягушки из Америки, я думаю, тоже там не водятся. Все это как-то слишком экзотично и даже пошло, несмотря на трагические последствия. Впрочем, пусть в этом разбирается полиция.

– К черту полицию! – хрипло сказал Анри. – Я сам разберусь!

Байярд принес стаканы и распечатанную пузатую бутылку арманьяка. Анри отослал его движением руки, наполнил стаканы.

– Я не пью натощак, – отказался Леперрье.

Анри, не обратив на его слова никакого внимания, несколькими крупными глотками опустошил свой стакан и налил снова.

– Осторожнее, месье, вы опьянеете, – предупредил доктор.

– Идите к дьяволу! Мне надо напиться, чтобы смыть с себя всю эту грязь, – кивнул Анри на конверт и опрокинул в себя второй стакан.

С этого и началось.

Он был пьян до похорон Анастасии. Когда приехал полицейский комиссар и попытался его допросить в присутствии все того же Леперрье, Анри, еле-еле ворочая языком, послал его куда подальше.

Комиссар Коленкур, сухой желчный мужчина, обиженно поджал губы и хотел выразить свое возмущение, но доктор успел подхватить его под локоть и вывести из комнаты.

– Вы от него ничего не добьетесь, – сказал он комиссару. – Месье Дюбуа не в себе и придет в нормальное состояние нескоро. Да, в общем-то, он вам ничего особого и не расскажет. Не сможет, а что сможет – не захочет. Как я понял, он собирается сам разобраться с автором письма, с которым, очевидно, знаком. Это где-то в России. Впрочем, я вам об этом уже говорил.

– Да, ваши соображения, доктор, очень ценны. Однако мы обязаны довести это дело до конца. Мне нужен перевод текста письма, но для этого текст надо отправить в Департамент полиции, в Париж. А письмо отравлено…

– Я немного знаимаюсь фотографией, – признался вдруг Леперрье, – и я попробую сделать для вас копию текста.

– Это было бы просто великолепно! Вы проявляете такой энтузиазм в этом деле – наверное, есть личные мотивы?

– Да, есть, – грустно сказал доктор. – Мне очень нравилась покойная мадам Дюбуа. Я старый холостяк, принципиально не хотел жениться, но она разбередила мне сердце. Редкостной красоты и души была женщина!Он отвернулся, не желая показывать повлажневшие глаза.

На сами похороны Анри сделал перерыв – стоял у могилы трезвый, с безумно блестевшими сухими глазами, не обращая внимания на детей, которых держали на руках нянька и срочно нанятая Байярдом кормилица, на непокрытую голову падал рождественский снежок, смешиваясь цветом с сединой, в последние дни ворвавшейся в темно-русые кудри. Проводив жену в последний путь, в тот же вечер напился до бесчувствия, то же самое было и в последующие три дня, однако организм наконец отказался принимать алкоголь, и Анри со страшной силой вытошнило. Буквально вывернуло наизнанку, с желчью и кровью.

Верный Роже Байярд, служивший в шато Дю-Буа дворецким еще в то время, когда Анри был мальчиком, все эти дни находился поблизости, являясь по первому зову или звону колокольчика. Он не отговаривал хозяина, подобно доктору Леперрье, от пития – наоборот, сказал, что заливать горе лучше всего простецким «кальвадосом»: самогон быстрее отшибает память, а пресыщенный организм от него освобождается легче, чем от любого благородного напитка.Насчет «быстрей» он оказался прав, а вот «легче» – явно было сказано для красного словца: такой «легкости» излияния Анри не пожелал бы никому, за исключением генерала Муравьева.

Очнулся Анри рано утром, почему-то в детской, лежа в халате на полу возле кроватки Никиты. Как он тут очутился после адских мучений в туалете – подсказать было некому: Байярд, наверное, отсыпался у себя в дворецкой, изможденный недельным бдением.

Сын спал странно и смешно: как будто стоял на коленях, а потом сел на пяточки, опустился вперед головкой на подушку и заснул попкой кверху.

Анри с нежным умилением и какой-то жадностью смотрел на ребенка. Ему надо на него насмотреться с большим запасом. Бедный мальчуган столько дней был лишен родительской ласки, но что значат эти дни по сравнению с тем временем безотцовства, что ему предстоит вынести? Анри принял решение, как быть и что делать дальше, и после рождественских каникул намеревался приступить к его исполнению. А это означало надолго расстаться с детьми.

В серой тишине зимнего утра ему послышался приятный женский голос, что-то напевавший, похоже, колыбельную песенку. «Анюта, – подумал Анри, – кто-то укачивает маленькую Анюту. Ну да, кто-то же должен кормить малышку, наверное, Байярд нашел в деревне родившую женщину, и та, закончив утреннее кормление, теперь убаюкивает ребенка».

Анри пошел на голос, доносившийся из спальни. Там рядом была крохотная комнатка, предназначенная для новорожденных – чтобы мать и ночью могла при необходимости успокоить дитя, далеко не отлучаясь. Когда-то и Анри начинал жизнь в шато Дю-Буа с этой комнатушки.

Он вошел в спальню. На краю кровати спиной к входной двери сидела обнаженная по пояс женщина (совсем как Настенька – воспоминание высекло мгновенные слезы, он их вытер рукавом халата) и напевала колыбельную – ту самую, что пела Жозефина Дю-Буа сынишке Анри:

L\'etait une petite poule grise

Qu\'allait pondre dans l\'eglise.

Pondait un p\'tit\' coco,

Que l\'enfant mangeait tout chaud. [66]

«А мне матушка пела про мальчика», – подумал Анри. Он смотрел на узел черных волос на затылке кормилицы, стянутый розовеющей в свете утра лентой, на странную для деревенской женщины нежную шею, плавными линиями переходящую в округлые плечи…

L\'etait une p\'tit\' poul\' noir

Qu\'allait pondre dans l\'armoire.

Pondait un p\'tit\' coco

Que l\'enfant mangeait tout chaud. [67]

…и ниже – в полные, явно крепкие руки с расставленными локтями – из-под правого высовывался уголок детского «конвертика»: кормилица усыпляла ребенка, держа его на весу. На спине, между лопатками, чернели четыре крупные родинки, образующие почти идеальный квадрат. Когда-то давно Анри видел эти родинки при свете свечи: он полулежал, опираясь на локти, а Коринна сидела спиной к нему, обхватив раздвинутыми коленями его бедра; она быстро двигалась вверх-вниз, чуть слышно вскрикивая при каждом движении, а он смотрел на прыгающий перед глазами квадрат из родинок, чувствовал с каждым движением приближение восторженного блаженства, и ему было невыразимо хорошо…

– Коринна. – Анри произнес ее имя чуть слышно, чтобы невзначай не разбудить Анюту.

Кормилица обернулась – это была действительно она, его первая любовь. Конечно, уже не та хорошенькая девушка, за которой он подглядывал, сидя на груше, которая непринужденно и в то же время бережно забрала себе его невинность, а взамен подарила чудо обретения себя как мужчины – она немного располнела в бедрах, как всякая рожавшая женщина, однако это ее не портило, наоборот, придавало особую привлекательность, и Анри вдруг почувствовал, как в нем шевельнулось желание.