– Жена говорит: лопату давай, картошка давай и все покажи. Будем сажать! – заявил Питкен и свысока поглядел вокруг: вот мы какие, ничего не боимся!

Только к 21 июня группа Чихачева смогла пройти по открытой воде из залива Нангмар в Петровское. Всю дорогу ей мешали льды.

Приключений на ее долю выпало не меньше, чем группе Бошняка. Скрупулезный Невельской записал в своем «судовом журнале»: «Чихачев проехал на собаках: а) от устья реки Амгунь до перевала на реку Горин – около 315 верст, б) от Амгуни до Горина – 75 верст, в) по Горину до его устья – около 105 верст, г) по Амуру до с. Оди 165 и д) из Оди до залива Нангмар 55 верст. А всего этим путем 715 верст. Чихачев был первым русским исследователем, проехавшим так далеко по рекам Амгуни и Горину. Он первый дал нам понятие об этих довольно значительных реках».

«Проехал на собаках» – сказано довольно условно. Собаки быстро уставали, и зачастую мичман и тунгус Афанасий (Попов присоединился позже) тащили нарты сами, по колена в воде; провизия у них кончилась еще на Горине, поэтому питались юколой, ягодами и нерпичьим жиром. С топографом Поповым они встретились лишь в селении Оди и только тогда смогли поесть сухарей и попить чаю. Но, невзирая на эти сложности и трудности, Николай Матвеевич ежедневно вел съемку местности, привязывая рельеф и населенные пункты к географической сетке, описывал в полевой тетради окружающую природу и народности, населяющие берега рек и озер.

Исключительно важной была встреча Чихачева с маньчжурскими купцами на Правобережье Амура. От них он достоверно узнал, что Китай не считает своей территорию, лежащую севернее и восточнее Хингана, а это не только Нижнеамурский, но и Приуссурийский край вплоть до корейской границы. Насколько это важно для пограничного размежевания двух империй, понимал даже Афанасий, который переводил разговор не так, как обычно – пересказывая своими словами, а медленно и тщательно подбирая точные определения. Столь же тщательно Чихачев заносил их рассказ в рабочий дневник. Разумеется, он помнил, что эти сведения уже были известны еще с первой встречи Невельского с маньчжурским джангином у селения Тыр, но перекрестное подтверждение их из разных источников было гарантией истинности.

Этот дневник, как и те, что вел Бошняк, Невельской скопирует для своей будущей книги (обещание, данное Катеньке, не давало о себе забыть) и с первой летней почтой отправит Муравьеву как прямое доказательство первопроходческого освоения русскими Нижнего Приамурья и Сахалина, а генерал-губернатор перешлет их правительству, которое по-прежнему оставалось глухо ко всем разумным доводам, и в который раз отпишет, что отказываться от важнейших в стратегическом отношении земель, которые пока что никому не принадлежат, есть преступление перед Отечеством. Результатом этого без преувеличения отчаянного вопля будет глубокомысленное указание Петербурга направить на Нижний Амур священника, дабы окормлять православных Божьим словом и доносить свет Священного Писания до аборигенов. Столь откровенное издевательство над здравым смыслом приведет Николая Николаевича в ярость и заронит в его сердце мысль об отставке, тем более что вскоре он получит письмо от Перовского, в котором Лев Алексеевич известит его о своем переходе с поста министра внутренних дел на руководство министерством уделов, и это в понимании Муравьева будет значить, что амурский вопрос лишится в правительстве весьма авторитетного сторонника.

Но это все – в недалеком будущем, а в недалеком прошлом, то есть в середине апреля, Николай Матвеевич с Афанасием и Поповым добрались до залива Нангмар, еще покрытого льдом, и воочию убедились, что это действительно бухта Де-Кастри, открытая великим Лаперузом. С вершины одной из сопок, окружавших залив, было видно, что за тремя островами, отделяющими бухту от Татарского пролива, акватория уже освободилась ото льда, и там крейсирует двухмачтовый парусник. Понаблюдав за ним в подзорную трубу, Попов заявил, что разглядел трехцветный французский флаг, и что, судя по всему, французы ведут съемку береговой линии.

– Мы должны предъявить им «Объявление» Геннадия Ивановича о том, что побережье принадлежит России, – сказал мичман, – и они не имеют права предпринимать какие-либо действия в отношении территории и населения без нашего разрешения.

– Должны-то должны, но как это сделать? – резонно вопросил Попов. – Нужна лодка и нужно еще добраться до чистой воды, а до нее верст пять-шесть, не меньше.

До того молчавший Афанасий – он вообще редко что-либо говорил, если от него не требовали перевода, – пыхнул своей неизменной трубочкой, вынул ее изо рта и указал чубуком на залив:

– Однако мангуны охотятся на тюленей. Они могут лодку продать.

– Где ты там мангунов увидел? – удивился Чихачев. Он повел подзорной трубой в указанную сторону. – А ведь верно говоришь: на краю ледяного поля люди охотятся. Гиляки или мангуны.

– Гиляки – нет, – уверенно сказал Афанасий. – Гиляки на льду не охотятся. Моря боятся. Это мангуны.

– Да нам-то какая разница! Лишь бы лодку продали. Кстати, мы на ней бы и в Петровское вернулись. По воде-то лучше, чем по берегу ноги бить.

– Афанасий, – сказал Попов, – вся надежда только на тебя. Сходи к охотникам, сторгуйся. У нас еще китайка осталась на обмен. Ну, ты цены лучше нас знаешь.

Афанасий посмотрел на Чихачева, которого по праву считал начальником – мичман на класс был выше прапорщика, – тот кивнул:

– Действуй, Афанасий. Постарайся, пожалуйста.

Афанасий очень любил, когда его уважительно просили, – в таких случаях он готов был расшибиться в лепешку, но выполнить просьбу в наилучшем виде. Вот и сейчас он в ответ на слова Николая Матвеевича разулыбался всем морщинистым лицом:

– Афанасий все сделает, однако.

И тут же направился вниз по склону сопки.

Что уж он там говорил охотникам, осталось неизвестным, но те за пять метров красной китайки не только отдали вместительную лодку с веслами, но и сами свозили мичмана, облачившегося по случаю в хранимый в тюке форменный сюртук, на корабль, который к тому времени подошел к заливу Нангмар на расстояние не более двух-трех кабельтовых. Капитан французского барка принял русского офицера весьма любезно, пригласил в кают-компанию, где и выслушал «Объявление» в присутствии своего старшего помощника.

– И давно эти земли принадлежат России? – поинтересовался он.

– Уже больше двух столетий, с тех пор как река Амур была открыта русским путешественником Василием Поярковым.

– Странно, – покачал головой капитан. – Я уже не первый раз прихожу в Татарский залив, но русского офицера вижу впервые. Тем более с претензией на владение этими дикими землями.

– Ничего странного, – заявил Чихачев. – Эти двести лет у России были другие заботы – неоднократные войны с Турцией, Швецией, Пруссией, с вашим Наполеоном… не с тем, кто сейчас президентом, а с его дядюшкой-императором… Америку надо было осваивать, Камчатку, а вот теперь руки и досюда дошли. Уже третий год стоит военный пост в устье Амура, а сейчас посты устанавливаются вплоть до границы с Кореей. Как и на острове Сахалин. Так что не обессудьте, господин капитан, а съемку береговой линии мы вам не разрешаем.

– А я и не занимался съемкой. Мы – китобои и зашли сюда на разведку – выяснить, нет ли в заливе китов. Понимаю, понимаю, – заспешил он, увидев, что мичман уже открыл рот, чтобы высказать протест, – киты здесь тоже под российской юрисдикцией, – в его голосе просквозила едва заметная насмешка, но Чихачев решил не обращать на нее внимания, – но мы же этого не знали.– Теперь знаете, – сухо сказал Николай Матвеевич. – И прошу извещать об этом не только соотечественников, но и любые встреченные вами суда. Честь имею!

Чихачев решил провести детальную съемку рельефа берегов и дождаться вскрытия льда в заливе. Погода стояла солнечная, теплая, к тому же речка Большой Сомон, впадавшая в залив, уже освободилась ото льда и теперь вносила свою лепту в борьбу с зимними оковами. По рассказам охотников-мангунов, залив должен был вскрыться не раньше, чем через неделю. Поэтому мичман со товарищи оборудовал лагерь из трех шалашей, велел Попову вести съемку, а сам на собачьей упряжке отправился в Кизи за провизией, поскольку своя была на исходе и до Петровского ее бы точно не хватило.