– Се-е-ве-е-е-еррр!!!

Сын Угэдэя замер всего на мгновение, мучительно размышляя – отступить ли перед атакой орусутов, весьма сильных в копейном таране, или же воспользоваться шансом, подаренным самим Тенгри? Чингизид не мог знать, сколько всадников пошло на вылазку – но был уверен, что не больше, чем у него. И Гаюк рискнул, разворачивая навстречу северянам хошучи, последних еще уцелевших монгольских батыров. Рискнул, надеясь перехватить врага как можно ближе к воротам. Ведь вблизи их орусуты не сумеют перестроиться и ударить уже кулаком, единой дружиной ощетинившихся копьями гридей.

Пока же северяне вытянулись узкой колонной по ширине воротного проема и перекидного моста. И пусть удар ее хоть и страшен на острие – но даже глубоко пронзив ряды поганых, словно стрелой, русичи неминуемо завязнут в ближней схватке с монголами. А подкрепление из крепости уже не сумеет разогнаться для таранного удара – и будет вынуждено сойтись с татарами лоб в лоб в ближнем бою, где хошучи не уступают, а где-то даже и превосходят гридей.

Гаюк сумел это быстро понять, сумел вовремя сориентироваться – и все пошло именно так, как он и предполагал. Ну, или практически так – чингизид все же не учел, что стрелометы со стен и стоящие за городнями камнеметы начнут целенаправленно выбивать вынужденно столпившихся и замерших напротив ворот нукеров, оказавшихся в пределах досягаемости русских пороков.

А вот монгольские осадные орудия все больше разгорались, все чаще заваливались наземь, яростно изрубленные воями Даниила Романовича.

Но если от удара хошучи Гаюка волынян спасла жажда жизни боярина Гордея и вылазка северян, то нападение конных стрелков-лубчитен увлекшиеся схваткой князь и его ополченцы пропустили.

Татарские легкие всадники, просто обогнув медленно пятящиеся «ежи» киевлян и галичан с двух сторон (щедро обстреляв русичей на скаку), по приказу разъяренного Батыя устремились на помощь охране пороков. Град срезней, выпущенных степняками при сближении, ударил в незащищенные спины русичей, в одночасье забрав несколько сот жизней. А когда пусть и невысокие, и не столь и тяжелые лошади кочевников все же врезались в растерявшихся пешцев, буквально сшибая их и топча копытами, чаша весов боя стремительно качнулась в сторону поганых.

В свою очередь, нукеры Бату-хана, до того бывшие на стойбище, начали преследовать «ежи» ратников Михаила Всеволодовича – кто пешим, а кто уже и конным. Они не стремились вступить с орусутами в ближний бой – вместо этого на головы и плечи ополченцев городских полков смертельным градом обрушился рой срезней. И хотя ополченцы догадались поднять щиты над головами и даже сцепить их края, где то было возможно, каждый залп поганых забирал несколько десятков жизней русичей. Ведь багровый шар солнца уже показался над земной твердью – и татары принялись бить прицельно. И стоило пасть хотя бы одному ратнику, открыв брешь в «стене щитов», как к ней тут же устремлялось едва ли не под сотню стрел!

И все «ежи» киевлян и галичан пятились, пятились назад, пусть и теряя воев с каждым шагом – до спасительных ворот было уже не столь и далеко, не столь и много оставалось пройти под смертельным ливнем…

Когда же солнце окончательно поднялось над Черниговом, оно осветило жуткую, неприглядную картину утреннего побоища. Сотни, тысячи тел русичей, усеявших весь путь воев князя Михаила от стенки гуляй-города и до Киевской воротной башни. И страшный вал тел, и обугленные остовы большинства татарских пороков на том месте, где поганые подчистую вырубили волынский полк. Сам Даниил Романович чудом вырвался из кольца замкнувшегося окружения – а из полусотни его гридей, прорубивших для князя узкий спасительный ход в толпе стрелков-лубчитен, уцелело лишь шестеро ближников.

Хошучи не смогли прорваться в город, но и не позволили северским дружинникам прорубиться к обозу. Тяжелые всадники с обеих сторон были вынуждены яростно драться на одном месте, не в силах потеснить друг друга – и обе стороны понесли тяжелые потери. Но все же, когда до места схватки русских витязей и монгольских батыров добрались «ежи» сохранивших строй ополченцев, когда начали они упрямо теснить нукеров копьями и рогатинами, не считаясь с собственными потерями, Гаюк не выдержал и отвел хошучи. И сделал он это вовремя – обстрел Черниговских пороков раза в полтора увеличил монгольские потери: после боя чингизид не досчитался более чем шести с половиной сотен батыров. И это против без малого четырехсот павших в рубке дружинников…

От двух же тысяч защитников пороков, упрямо умиравших на месте под русскими секирами, но так и не побежавших (ведь бегство перед лицом ларкашкаки также обернулось бы смертью трусов), осталось всего-то пятьсот спешенных лучников. Но от волынского полка уцелело и вовсе не более сотни мужей, проскользнувших сквозь надолбы осадного тына и спрятавшихся в крепостном рву.

Под градом татарских срезней киевский и галицкий полки потеряли, почитай, половину воев – в город вошло менее двух тысяч ополченцев, от преследования которых поганые отказались только под огнем стрелометов. Но все же дружина Михаила Всеволодовича спасла пешую рать, дав ей время сбиться в спасительные «ежи» – и порубив в короткой, яростной сече больше трехсот татар.

…Киевский князь с трудом пришел в себя после того, как в лицо ему плеснули ушат холодной речной воды. С трудом разлепив запекшиеся от крови глаза и поморщившись от головной боли, он увидел поганых вокруг себя – и не смог сдержать стона разочарования.

– Как ты, княже?

Знакомый голос боярина Феодора, раздавшийся над правым плечом, заставил Михаила Всеволодовича вздрогнуть и обернуться. Это действительно был Феодор, коего князь отослал от себя, втайне надеясь спасти. Из рубленой раны на щеке боярина все еще текла кровь, еще один удар обезобразил рот, разорвав его губы; волосы верного соратника слиплись от запекшейся крови. Сердце Михаила сжалось от разочарования и скорби при виде изувеченного друга, так же, как и он, сидящего на земле. Но в то же время князь был безмерно рад тому, что среди поганых есть хоть кто-то близкий!

– Ты как здесь оказался, Феодор?

Боярин горько усмехнулся, чуть прищурив глаза:

– Да как же я мог тебя оставить умирать одного, княже? Исполнил я все по твоему слову, предупредил тысяцких наших ратников, успели вои сбиться в «ежи» и отступить в Чернигов. А сам к тебе на выручку отправился – Господь меня вел через Ангела-хранителя, не иначе! Аккурат к тому моменту, когда тебя с коня свалили ударом палицы, я к тебе пробился – и рубился над твоим телом, покуда с коня не стащили петлей. Да поняли агаряне, что не просто так я тебя защищаю, с места не сойдя. Пленили нас обоих – и к ханской чади направили. А те уж тебя признали…

Горько стало от слов боярина Михаилу Всеволодовичу. Лучше уж было в сече пасть, где смерть быстрая и забирает в тот миг, когда и понять ничего не успеваешь. Теперь же, по всему видать, за измену Батыю придется князю принять лютый, жуткий конец. И в то же время не мог не оценить Михаил, не мог не умилиться такой верности и преданности, с коей служил ему Феодор, без колебаний пошедший за князем на смерть. Разлепив разбитые губы, Михаил Всеволодович произнес столь мягко и признательно, сколь был способен:

– Храни тебя Господь, Феодор. Никто из других князей русских не знает и не знал подобной преданности.

Счастливо улыбнувшийся боярин уже не успел ничего ответить: обоих русичей рывком подняли на ноги и повели к ханскому шатру. К тем самым идолищам, на которые Михаил Всеволодович взирал позавчера, принимая решение, как ему быть. Когда же до идолов осталось всего несколько шагов, навстречу полоняникам вышел волхв поганых, свирепо уставившийся на русичей и что-то грозно закричавший на своем языке. Речь его тут же перевел половецкий толмач:

– Падите ниц перед могилой великого кагана Чингисхана, обратившись на полудень! А после поклонитесь очистительному огню, пройдите через него и поклонись нашим богам – и тогда хан Бату примет вас в своем шатре и выслушает твои мольбы о пощаде, князь.