— Верно.

— Монтегю заявил, что Бартлетт пропал до того, как он начал спуск. И еще одна странная деталь: его комнаты пусты.

— Словно он заранее планировал свое исчезновение.

— Именно.

— Следовательно, смерть Лайала могла быть не случайной?

— Потребуется немного времени, чтобы полиция пришла к такому же выводу. Согласны? Китинг отнюдь не глуп и намерен вмешаться в расследование. Могу предположить одно: Бартлетт где-то прячется. Надо, разумеется, поговорить со всеми его друзьями.

— Монтегю видел, что произошло?

— Он запомнил, как ему бросили веревку, а потом, по его словам, у него полный провал в памяти.

— Что-нибудь еще?

— Монтегю страдает от головокружений и чувствует себя виноватым. Говорит, если бы не полез с остальными, им не пришлось бы воспользоваться веревкой.

— В таком случае сразу возникает вопрос: а зачем он, в самом деле, с ними полез?

— Он был их фотографом, — объяснил глава колледжа. — И, наверное, хотел произвести на них впечатление. Кит Бартлетт был харизматичной фигурой, а Лайал — его руководителем.

— Во время войны пацифисты, доказывая, что они не трусы, совершали безрассудные поступки. — Сидни помнил двух своих неунывающих приятелей, которые, отказываясь стрелять во вражеских солдат, служили санитарами и действовали на Нормандском побережье с дерзкой отвагой, пока их не разорвало в клочья у него на глазах.

— Не знаю, применимы ли ваши слова к Монтегю, — с сомнением произнес сэр Джайлз. — И вовсе не уверен, пойдет ли кому-нибудь на пользу, если он начнет откровенничать перед властями. Как бы это не привело к обвинению в убийстве, чего нам совершенно не хотелось бы.

Сидни допил виски.

— Однако нам необходимо выяснить правду.

— Последнее, что требуется колледжу, так это скандал! На воззвание по поводу шестисотлетней годовщины нашего учебного заведения уже много щедрых откликов, так что я не хотел бы поставить все под угрозу.

— Но надо же установить, что случилось.

— Согласен. Мы будем вести себя авторитетно и беспристрастно. Такова моя официальная позиция.

— Должен ли я сделать из ваших слов вывод, что у вас имеется и неофициальная позиция?

— Дело очень деликатное, Сидни.

— Не могли бы вы объясниться?

— Уверен, инспектор Китинг уйдет с головой в работу. Займется расследованием. Станет задавать вопросы.

— Разумеется. И что?

Сэр Джайлз послал Сидни, как он надеялся, доверительный взгляд.

— Я бы хотел, чтобы вы мне рассказывали, о чем он думает. Важно получать предупреждения, если расследование станет чрезмерно обстоятельным, особенно в отношении частной жизни вовлеченных лиц. Не следует ему слишком копаться ни в их отношениях, ни в политических пристрастиях.

— Я полагал, что Лайал был женат.

— Да, это так. Но больше на публику. Однако вы не будете требовать, чтобы я это все озвучивал?

— Вы предлагаете мне следить за полицейским расследованием?

— Я бы так это не формулировал. Мне нужно, чтобы вы стали связным нашего колледжа. Инспектор Китинг вас знает и доверяет вам.

— Но перестанет доверять, если узнает, что я вам рассказываю обо всем, что ему удалось выяснить. И уж точно будет недоволен тем, что я шпионю за следственными действиями.

— Не будем выражаться так резко. Вам прекрасно известно, что в Кембридже надо быть очень осторожным в употреблении слова «шпионить». Оно вызывает нежелательные ассоциации, а мы уже вдоволь хлебнули всякого подобного.

Сидни знал, что университет еще не оправился от позора «дела дипломатов-перебежчиков». Считалось, что четыре года назад бывшие выпускники Кембриджа Гай Берджес и Дональд Маклин удрали в Москву. Китинг консультировал власти в связи с их исчезновением и заявлял протест по поводу того, что его не допускают к полноценному расследованию. С тех пор дело получило развитие: ходили слухи, будто еще один кембриджский «апостол», Ким Филби, стал после своего ухода в 1951 году из разведки третьим лицом из той же когорты. Тогда Китинг откровенно заявил, что вновь созданный КГБ под руководством Ивана «Грозного» Серова смотрит на университет как на плодородную почву для своих вербовок.

— Не знал, что Лайал работал на службу безопасности.

— Я этого не утверждал.

Сидни ждал, что сэр Джайлз объяснится, но тот промолчал.

— Вы не станете настаивать, чтобы я вникал по таким вопросам в детали? О некоторых вещах лучше умолчать. Не сомневаюсь, существуют способы вести дело осмотрительно.

— Я в этом не уверен. После смерти…

Сидни знал, что существует темная сторона в отношениях университета с обеими ветвями спецслужб, но не хотел задавать слишком много вопросов. Понимал, что разведке и контрразведке требуются умные агенты, но предпочитал, чтобы студентам делали предложение после того, как те получат дипломы. Уж слишком просто пользоваться энтузиазмом людей, не сознающих последствий своего влечения к интриге. Ну а когда те входили во вкус конспирации и обмана, не за всех можно было поручиться, что они останутся на прежней стороне.

— Полагаю, вы, священники, постоянно действуете в серой зоне. Не так-то много моральных дилемм ограничивается только черным или только белым. Вопрос в вере. И преданности.

Сидни не нравилось, куда заходит их разговор.

— Я прекрасно знаю, чему должен быть предан, — произнес он. — Богу, стране, колледжу и своим друзьям.

Сидни поставил пустой стакан на поднос.

— И пусть ничто из этого не войдет друг с другом в противоречие. Доброй ночи.

Снова пошел снег и укрыл лед на мостовой и тротуарах. Теперь любое перемещение на улице грозило опасностью. Немногие рисковали идти с поднятой головой и долго глядеть вперед. Буркнув приветствие знакомым, опускали глаза и смотрели под ноги, чтобы не упасть и в целости добраться домой. В этой осторожности не было ничего похожего на детский энтузиазм, с которым Сидни с братом и сестрой катался до войны на санках с Примроуз-Хилл. Тогда опасность возбуждала. А теперь, когда ему тридцать лет, он пользовался зимой как предлогом, чтобы остаться дома и сосредоточиться на подготовке к следующей проповеди.

Больше всего Сидни не хотелось задавать всякие каверзные вопросы. Он только что вернулся из короткого отпуска, который провел в Берлине со своей приятельницей Хильдегардой Стантон. Она составила ему прекрасную компанию, и Сидни с удовольствием отвлекся от своих клерикальных обязанностей и криминальных расследований. Жил еще в отпускном послевкусии и готов был, как и сэр Джайлз, признать, что трагедия на крыше часовни Королевского колледжа явилась следствием несчастного случая, а не чего-либо более зловещего.

Рори Монтегю жил в комнатах в Новом дворе неподалеку от сторожки. Сидни не радовала перспектива встречи, поскольку казалось трудным одновременно добывать информацию и утешать.

К тому же было нечто непонятное в самой сути случившегося. Можно представить, что на стену лезет новичок, чтобы пощекотать нервы. Сидни сам этим когда-то грешил. Но чтобы сотрудник колледжа подбивал на рискованное восхождение студентов в темную, снежную зимнюю ночь — это было верхом безумия.

Зачем им это понадобилось? Неужели ради остроты эмоций, убеждения, что жизнь — поступок, а там, на стене, их подстерегает опасность в чистом виде? В этом, как полагал Сидни, и была притягательная сила восхождений — влек неимоверный страх, сознание, насколько сократилась дистанция между жизнью и смертью, когда стоит оступиться, утратить на мгновение внимание, и приключение обернется трагедией.

Монтегю был нервным молодым человеком с вьющимися каштановыми волосами; грудь колесом, очки в роговой оправе и маленькая родинка на левой щеке. Одет был в твидовый пиджак, горчичного цвета джемпер и рубашку компании «Вантона Вайелла» с темно-зеленым галстуком. Внешне он никак не походил на кембриджского альпиниста и тем более на злодея, замыслившего погубить товарища.

Сидни начал с извинений: