Леонард сделал вид, будто не расслышал его фразы, вытянул губы и подул на какао.

— Слишком горячий. А по поводу того, что ничего не взяли, может, искали что-то конкретное или хотели нас напугать. Не исключено, что это своего рода предупреждение. Есть что-нибудь такое, что мне следовало бы знать?

Сидни размышлял, сколько информации можно доверить своему кюре.

— Не думаю, — произнес он, но тут же переменил тему: — Как по-вашему, почему люди предают свою страну, Леонард?

— Странный вопрос, особенно в данных обстоятельствах. Вы о коммунистах?

Сидни сел за кухонный стол.

— До войны я это мог еще как-то понять. Подобное укладывалось в рамки нашей общей борьбы с фашизмом. Очень многие представители британского истеблишмента симпатизировали Гитлеру. И большая часть из них была антисемитами. Бороться с ними изнутри считалось благим делом. Но почему люди продолжают поступать так теперь?

— Вряд ли британский истеблишмент сильно изменился, — ответил Леонард. — К коммунизму всегда будут тяготеть. Люди горят идеями равенства, хотят изменить мир. Иногда действуют из желания отомстить.

— Я задаю себе вопрос: есть ли такие, кто выдает себя за коммунистов, хотя таковыми не являются?

— Ну, это уж какое-то извращение! — возмутился кюре. — Кому это надо?

— Мне необходимо разобраться.

Сидни вывел на прогулку Диккенса и постарался привести в порядок мысли и проанализировать события. Он чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не понимал почему. Дело было не только в смерти Лайала или предполагаемом проникновении в их дом, но в ощущении, что это лишь начало чего-то более зловещего. Чего-то такого, что он не мог ни предугадать, ни объяснить.

От дома священника Сидни пошел по широкой главной улице с ее коттеджами под соломенными крышами, мимо местной школы, бензоколонки, свернул на узкую, покрытую снегом тропинку, спустился к лугам и замерзшей реке. Здесь прошедший день оставил о себе напоминания: снежную бабу с угольками вместо пуговиц, глаз и рта и морковкой вместо носа, следы санок, вытоптанный кругами снег, где, наверное, проходило сражение снежками. Оглянувшись на восточную окраину деревни, Сидни различил силуэты разбомбленных домов, которые так и не восстановили после войны. Снег, словно гигантский чехол, впопыхах забытый перевозчиками, укутывал их снизу доверху.

Сидни попытался сосредоточиться на чем-то приятном, но заметил, что и мысли о Хильдегарде и недавней поездке в Германию тревожат ничуть не меньше. Он пытался представить, что она сейчас делает, гадал, когда им суждено вновь увидеться. Сидни скучал по ней больше, чем ожидал, и хотел, чтобы она находилась рядом.

После смерти мужа Хильдегарда стала своего рода катализатором его приключений в мире криминальных расследований. Когда они познакомились, Сидни пребывал в состоянии невыразимой тоски, и между ними возникла тесная связь, которую еще только предстояло осознать. Хильдегарда понимала мысли Сидни и не стеснялась задавать вопросы, какие в устах других показались бы прямолинейными.

— Не смущает ли вас то, что вы священник? — спросила она.

Сидни размышлял над ее словами. А может, она права? Может, его меньше снедала бы тревога (и он меньше уходил с головой в расследования преступлений), если бы занимал более высокий пост? Например, епископа?

— Священник не должен гордиться тем, чем занимается, — ответил он.

— Разумеется, — кивнула Хильдегарда. — Но должен быть уверен, что хорошо выполняет свою работу. Как врач.

— Это, конечно, не означает, что в мире нет амбициозных священников.

— А вы насколько амбициозны, Сидни?

— Мой идеал — чистая совесть.

— Уж слишком красиво звучит, чтобы быть правдой.

— Но это правда, как я ее понимаю, и, надеюсь, честный ответ.

Хильдегарда взяла его за руку. Был очередной холодный вечер, и они гуляли по Тиргартен, где с лотков продавали горячие сардельки, поджаренный миндаль, орешки и глинтвейн.

— Мне хорошо с вами, — произнесла Хильдегарда. — Вы очень серьезный, и иногда я думаю, что вы живете в собственном мире. Хотела бы я в него проникнуть.

— Что ж, — улыбнулся Сидни, — всегда готов впустить. — А как насчет вас? Что вы собираетесь делать?

— Будущее представляется очень далеким, — усмехнулась она. — А пока довольно этого момента, здесь, сейчас и с вами.

Вернувшись в Гранчестер, Сидни решил, что не следует романтизировать, что произошло. Напоминал себе, что в Берлине тоже тревожно. Приходилось постоянно показывать документы. Вооруженные часовые на пропускных пунктах между секторами требовали доказательств, что он действительно является тем, кем назвался.

Припоминая все это, пока вел Диккенса домой по занесенным снегом лугам, Сидни стал размышлять о преданности и насколько трудно вести одновременно две жизни — одну в Англии, другую в Германии. Но вспомнил, что идея дуализма заложена в самой сути христианства. Любая личность одновременно человек и христианин, и если намечается конфликт между этими ипостасями — долг священника поставить благоприобретенную сущность человека веры выше своей естественной натуры.

Сидни не был уверен, насколько в этом преуспел. Бывали случаи, когда гораздо проще действовать, подчиняясь инстинктам и в согласии с внутренними свойствами характера. Но его долг, разумеется, заключался в том, чтобы жертвовать этим ради более высокого призвания. Уж не следуют ли аналогичной же логике те, кто подвизается на поприще шпионажа, извращая религиозный порыв и, вероятно, ставя собственную совесть выше своей страны? Они верят в высшее предназначение и иную судьбу и ради этого готовы предать все, что они притворно объявляют дорогим.

Похороны Валентайна Лайала состоялись через десять дней после его смерти. Сидни покойного близко не знал, однако поговорил с его коллегами, чтобы составить неформальный портрет погибшего. Заядлый альпинист, Лайал родился в 1903 году в Уиндермире и был слишком юн, чтобы принять участие в сражениях Первой мировой войны. Зато работа в области радиологии в Исследовательской лаборатории Стрейнджуэйз на Уортс-Козуэй принесла ему международное признание. Результаты его изучения опасного воздействия на живые существа радиоактивных изотопов и биологического воздействия атомных взрывов стали неоценимым материалом для министерства обороны. Но Лайал стремился выяснить, как те же технологии можно использовать в мирных целях, а знания, полученные в ходе разработки средств вооружений и защиты, направить на благо людей. Много писал о применении радиологии в биологических и медицинских исследованиях.

Полученные сведения о покойном дали Сидни материал для надгробной речи. Тема такова: добро может проистекать из зла, и тьма способна обернуться светом.

Сидни хотел привести цитату из Книги пророка Исаии: «И будет Он судить народы и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будет более учиться воевать». Но понимал, что его ученые и, следовательно, критически настроенные слушатели сочтут слова прямолинейными. И, отдавая дань любви покойного к горам и учитывая обстоятельства его смерти, решил привести другую цитату. Сидни выбрал место из Евангелия от Матфея: «…если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас».

Стоило рискнуть. Каждый раз, когда Сидни обращался к сомневающимся, всецело повернутым лицом к человеку, скептически настроенным ученым университета, он ощущал, как крепнет и становится агрессивнее его собственная вера.

Сидни знал не всех, кто пришел на службу. Несмотря на кривотолки о личной жизни Лайала, в прошлом он был женат. И хотя супруга ушла от него вскоре после войны и с тех пор жила в Лондоне, она приехала на похороны бывшего мужа и сидела в первом ряду с сестрой покойного. Рядом с женщинами устроились директор колледжа Тела Господнего, несколько старших коллег Лайала и сотрудники лаборатории Стрейнджуэйз.