— Я в химии полный профан, — возразил Сидни. — Гораздо лучше разбираюсь в своей профессии.

— Мои экзаменаторы считают по-другому. Пастор Краузе заключил, что ваши рассуждения больше отражают образ мыслей декадента-интеллектуала, чем человека, проводящего время либо в молитве, либо со своей паствой.

— Признаю, в этом моя слабость.

— Вы не станете возражать провести еще немного времени с нами? Условия здесь не такие плохие, кто-то может даже назвать монашескими. Воспользуетесь шансом лучше приобщиться к Богу.

— Сомневаюсь, что это поможет мне сосредоточиться на долге христианина.

— Боюсь, у вас нет выбора, каноник Чемберс. Я позволил себе заказать в библиотеке «Устав святого Бенедикта». Удивительно, что он там сохранился. Многие книги давно изъяты, а эта осталась. Конечно, не на немецком.

— Полагаю, на латыни.

— Вы знаете латынь?

— И очень даже хорошо.

— Опять тщеславие, — улыбнулся Фешнер. — Каноник Чемберс, вы меня разочаровываете.

Сидни отвели обратно в камеру. Он шел по темным коридорам с нишами, не позволявшими видеть других заключенных. С тех пор как здесь оказался, Сидни не встретил никого, кроме надзирателей и тех, кто его допрашивал. Здание пропахло канализацией, а жара усиливала вонь. Ему дали каких-то жалких свиных голяшек с крохами мяса и тушеной капустой. Охранник сказал, что это блюдо полезно для здоровья.

Затем ему нанес визит Кристиан Краузе — человек, раскритиковавший его ответы по теологии и обвинивший в декадентском интеллектуализме. Сидни он сразу не понравился, но угрызений совести он не испытал. Бывают люди, в том числе священники, несимпатичные.

Пастор Краузе дал ему томик с «Уставом святого Бенедикта».

— В камере может пригодиться.

— Полагаете, я должен вообразить себя монахом?

— Бывают и худшие способы выживания.

— Сами-то были монахом?

— Мои обязанности в миру.

— Любой монах живет в миру.

— Я имел в виду, в сообществе людей.

— Вы коммунист?

— Это не противоречит нашей вере. Наборот, даже дает дополнительные возможности.

— Вы действительно так думаете?

— Да. Мы защищаем бедных и угнетенных.

— И в то же время поддерживаете угнетателей.

— Каноник Чемберс, ваше представление о ГДР наивно. Вам необходимо поразмышлять в одиночестве. И в данном смысле пребывание здесь можно считать благодатью.

— Мне трудно воспринимать это подобным образом.

После ухода пастора Краузе Сидни взял «Устав святого Бенедикта» и открыл наугад: «Веруем, что всюду есть Божие присутствие, и очи Господни на всяком месте видят и добрых и злых…»

— Так узри же, — взмолился Сидни, — что творят люди в этом месте!

«Не будь гордым; ни винопийцей», — продолжал он читать. Ну, с этим все в порядке.

«Ни много ядущим; ни сонливым; ни ленивым».

Сидни колебался, и от этого на душе становилось только хуже. Он старался думать позитивно. Попытался представить, что находится в чудесной келье эпохи Ренессанса, расписанной Фра Анджелико, но это срабатывало лишь в том случае, если он закрывал глаза. А когда открывал, окунался в мрачную реальность. Если это был Божий промысел сделать из него христианина лучше, чем он есть, то работа ему предстоит тяжелая.

Не будь «ни ропотливым; ни клеветником, — наставлял святой Бедедикт. — Упование свое на Бога возлагай».

На следующий день Сидни снова повели к Фешнеру.

— Я думал, вы уже сбежали, — усмехнулся немец.

— Шутите? — удивился Сидни.

— Люблю немного похохмить. А вы?

— Что получилось в Пьесерице? — поинтересовался Сидни.

— Я рад, что вас это беспокоит.

— Взрыв произошел?

— Вряд ли имею право говорить. Но даже если бы имел, то посчитал бы информацию слишком для вас ценной.

Сидни понимал, что следователей специально учат все скрывать от допрашиваемых. Но очевидное можно было бы сказать. Оказывается, нет.

— Господин Чемберс, уверен, вы не станете возражать — я сделал заявку на полиграф. Пора выяснить, лжете вы или нет.

— Стараюсь не лгать.

— То есть иногда лжете.

— Порой я ограждаю людей от правды. Это разные вещи.

— И тем не менее это ложь. В нашей стране правда превыше всего.

— Я пришел к выводу, что существуют разные типы правд, — осторожно произнес Сидни.

Он хотел продолжать объяснять, но по выражению лица Фешнера понял, что любые англиканские рассуждения о природе правды приведут к еще большим неприятностям.

Присоединив к пальцам гальванометры, накрутив на руку манжету для измерения кровяного давления и обвив грудь трубками, Сидни, чтобы проверить, как работает аппарат, задали несколько вопросов. Как ваша фамилия? Кто премьер-министр Великобритании? Но когда начался настоящий тест, вопросы показались еще более странными. Они не имели никакого отношения ни к шпионажу, ни к его познаниям в химии, но почти все касались Хильдегарды. Сидни сообразил, что, сосредоточившись на личном, Фешнер старается вывести его из равновесия.

— Хорошо ли вы знаете миссис Стантон?

— Она моя добрая приятельница.

— Вы имели с ней физический контакт?

— Это очень личная тема.

— Пожалуйста, отвечайте.

— Не понимаю, почему я должен это делать.

— Напоминаю вам, что вы заключенный.

— По какому обвинению?

— Мы пока не решили. Их может быть несколько. Каков ваш ответ?

— Отрицательный.

— А хотели бы?

— Не знаю. Я об этом не думал.

— Вы ее любите?

— Тоже не знаю. Не понимаю, с какой стати должен отвечать на подобные вопросы. Дело касается моей личной жизни. Я не имею ни малейшего отношения к тому, в чем вы можете меня обвинить.

— В нашей стране нет ничего личного. — Фешнер закурил, окутав дымом лицо. Сидни вспомнил, что немец сказал, будто не курит. — Скрытность — враг свободы. Вы так не считаете? Человеку с чистой совестью нечего таить.

— Но это не означает, что его совесть принадлежит государству.

— Государству до всего есть дело. Так мы строим социализм. Все принадлежит всем. Свобода и равенство для всех.

— Пока я ничего из этого не видел.

— Мы в процессе строительства. Требуется время.

— И когда надеетесь обрести мечту?

— Как только люди начнут говорить правду.

Допрос длился час. Сидни понятия не имел, хорошо ли справился или плохо. Колебался, прежде чем ответить на вопрос: «Директор вашего колледжа шпион?» И не знал, выдал себя или нет. Чувствовал себя как в романе Кафки, хотя никакого Кафки не читал.

В камере ему дали небольшую миску солянки — традиционного мясного блюда русских рабочих. Затем без предупреждения дверь камеры открылась, и перед ним на пол поставили его чемодан и портфель.

— Переодевайтесь, — приказал надзиратель.

— В чем дело?

— Вы свободны.

Сидни не мог поверить в удачу.

— Почему?

— Хотите остаться? Не задавайте вопросов — переодевайтесь и уходите.

Надзиратель провел его по коридорам со «светофорами» — на сей раз везде горел зеленый. Он оказался в вестибюле, через который вошел теперь уже не мог припомнить сколько дней назад. У выхода его поджидал Фешнер:

— Вот ваши документы. Прошу прощения, что причинили вам неудобства.

— Я свободен?

— В этом никогда не было сомнений.

— Тогда что я делал все это время здесь?

— О, каноник Чемберс, вы задаете много вопросов, а вам бы сейчас лучше помолчать. У вас влиятельный друг. Вам бы пораньше нам о нем сообщить.

— Я сообщил.

— Очень трудно было вам поверить.

— Я говорил правду.

— Теперь я понимаю. Но и в правду иногда поверить трудно. Согласны? Особенно из уст священников. Они большие мастера придумывать собственные версии правды, которые не имеют отношения к действительности. Намерения у них добрые, но почему я должен верить их словам? Может, вы мне объясните?

— Это одна из ваших знаменитых шуток?

— Нет.

— Тогда давайте поговорим в Англии.