– Казак ездит на коне, – ответил тогда Алексей. Потом объяснил про джигитовку донцов, черкесов и терцев.

Пегрэйм сказал, что можно сравнить с ковбоями.

Под детские мелодии матросы проделали упражнения с оружьем, маршировали, потом составили карабины в козлы, пропели несколько песен. Ушли под духовой оркестр.

Под флейту в оркестре появились двадцать шотландцев в юбках, с голыми коленями, в костюмах горцев – дань славному народу севера, множество сынов которого служило на американских кораблях.

Потом три старика негра пели под гитары грустные и шутливые песни на ломаном испанском. Двое из лих одеты с иголочки, в жилетах и галстуках, в белых воротничках, а огромные ноги в клетчатых брюках и в длинных лакированных туфлях. Все трое худы и высоки, кажутся тощими. Они пританцовывали, их руки и плечи ходили ходуном, жил каждый нерв лица и каждый мускул. Откуда эти негры? Что делали? Кажется, все трое с камбуза, но, может быть, и не все, есть слуги коммерсантов и чиновников. Жаль, что не понимаешь их пения.

Четыре завитые девицы, очень высокого роста, выскочили из-за пушки под общий вой и хохот зрителей. Экие кобылы! Право, походят на девок-переростков. Каких ни замуж, ни в прислуги в хороший дом не отдашь. И вот они с голода и бедности неумело прыгают и неумело радуются, никому не нужные английские могучие громадины, в этом ловком, суетливом мире дельцов. Судя по тому, как бушевала публика, матросы не стеснялись адмирала и коммодора, считая их кем-то вроде своих товарищей.

Раздался взрыв хохота; убегая, один из матросов, переодетых девицами, вильнул бедрами, и сразу вся палуба огласилась сплошным свистом.

Сибирцев замечал, что японкам очень нравится пенье цыганских романсов под гитару. Чувствуешь, как их души зажигаются. Алексей пел отлично и на гитаре играл, но на «Поухатане» ни разу не брал гитару в руки, хотя, кажется, гитар тут много разных. Помнился рассказ Невельского про Плимут, как па приеме на «Авроре» с англичанами вместе веселились, а потом в газетах написали, что русские радушны, щедры, гостеприимны, поют и угощают, но корабль у них wrong[43]... Никакого намерения выказывать себя артистом у Леши не было. Только Пещуров, бывало, играл вечерами подолгу па рояле, задумываясь о чем-то.

Мы изучаем немецкую философию и знаем идеи, идущие с Запада. А старик Ябадоо ведь старался свести дочь с Колокольцовым. А Ота-сан? А его странные вопросы про Сюрюкети? Бедная Оюки! Что за свирепый патриотизм отцов!

Леше казалось, что старьте японцы и в этих случаях исходят от необычайно горячей любви к своей семье, к роду, к Японии, к своему народу. У них все по-своему, но на этот раз без предрассудков. И этот реализм и практичность ужасны, если все именно так, как Леша предполагает. Это и наивно, и, может быть, смешно. И походит на разврат, по далеко не разврат. Нет, что-то более серьезное и глубокое. Это их боль за свою слабость. Или за свое единообразие, всеобщая одинаковость им надоела. Не признак ли гения в самом пароде, умения вдруг без страха перейти от традиционного к новому, глядя опасности в глаза?

Вышли четверо американцев в белых рубахах. У двоих в руках балалайки. Это преотличная самодельщина, даренная нашими матросами. Каких только мастеров нет в экипаже!

Хохот, свист за леерами бушует. «Сэни, сэни, эу мой сэни...» – запели четыре глотки.

Потом балалаечники сложили инструменты, на мостике оркестр заиграл «Сени». Один из плясунов прошелся по палубе колесом на руках.

– ...Сиогун не может подписать, так как он не император, – уверял Путятин.

Говорили у Адамса в салоне. Путятин сказал, что переговорил с Кавадзи, тот ответил, что невозможно...

– Но обещание дано!

– Обещание дано, он признает. Но ссылается на подписи пяти членов Высшего совета...

– Да они и мне это твердят.

– Надо понять всю сложность положения в Японии. Их уполномоченные не желают обнаруживать противоречия в своей стране и выдавать несовершенство ведения дол. Вообще не смеют объяснять все иностранцам, но делают это деликатно и далеко не категорически. Поэтому надежда, мне кажется, есть...

– Так пусть дайри[44]...

– Дайри не подписывает.

– Где же выход? Кто же ратифицирует? Один – святой. Другой – узурпатор! Надо им посоветовать одного лишнего свергнуть. Пусть выберут, который им по душе. Это им любой здравый человек скажет, они и себя путают, и нас тоже.

Путятин уже ходил в Осака, как бы намекал, чтобы император вмешался, задал бы таску чиновникам. И Россия рада бы его признать. Да он на светский титул не согласен.

«Что же, мы будем тут, у него в каюте, государственный строй у японцев менять? Этак американцам понравится... – подумал Путятин. – А в газетах напишут, как принято: народ восстал».

Евфимий Васильевич никаких намерений не имел менять правительство ни у себя, ни у других. Но все же он желал бы оживить японского дайри. Экий медведь спит в берлоге! В этих делах британцы мастаки! Вот они появятся и сразу навяжут перемены. Их любимое занятие – менять правительства, подкупать, сталкивать, из дерьма сулить сделать золото...

– Я не уверен, что они будут настаивать. Пригласите Кавадзи, окажите ему должное внимание и посоветуйтесь.

Таков был ответ Путятина.

«Мы, американцы, первые поздравляем вас! За вашу славу здесь, на Тихом океане! За нашу дружбу! За славу наших знамен! В честь императора России и президента Америки! Вечная дружба!»

Так провозглашал сегодня Адамс, разбивая последний лед в сердцах своих офицеров, как бы советуя не быть слепыми монополистами, отказаться от предрассудков, развязать себе руки, смотреть выше случая и дальше минуты.

«А что же сам Путятин? Как он теперь? Хотя ему еще можно ждать год и больше. Но я пришел за ратифицированным договором и не смею ждать», – так полагал Адамс.

– Ну, пусть будет подпись сиогуна, а не императора. В Америке уже выпущена книга с объяснением, что сиогун – светский император. Да и голландцы не раз об этом писали.

«Путятин должен, как благородный человек, со всей ясностью потребовать от японцев, чтобы обещание, данное Перри, они выполнили. Какое дело до их церемоний? В конце концов, Америка требует. Я не отступлюсь».

Путятин сказал, что доверил бы подписям пяти членов Высшего совета.

– Так как решили? Идете ли с нами в Шанхай? – спросил Мак-Клуни.

– Нет... Только в Де-Кастрп...

– Мы зависим от англичан.

Это было равно отказу.

– Ваши офицеры могут пойти с нами, и мы переправим их в Россию.

– Я вызову желающих.

Это тоже похоже на «нет» со стороны Путятина.

– Копию договора я отправлю с вами. Еще предстоит мне вести переговоры о порядке ратификации.

– Вполне вам сочувствую! – юмористически сказал Адамс.

Путятин советовал не упускать из вида Кавадзи.

– Он в некоторой степени независим в своих суждениях, и ему верят, он пользуется влиянием на правительство.

– Сегодня приезжал чиновник и передал мне извещение от губернатора, что якобы из Эдо для переговоров со мной выезжает делегация, составленная из вельмож, которые подписывали договор с коммодором Перри. Ее возглавляет наш старый знакомый – князь Тода. Но что толку от переговоров, когда мне нужна ратификация!

– Неужели Евфимий Васильевич уступил? – спрашивал в это время па палубе мичман Михайлов.

– Проляпал наш Евфимий Васильевич.

– Какие же условия?

– Юг Сахалина в совместном владении русских и японцев. Большая уступка против наших целей.

Леша разочарован. Он знает, как провели границу. По сути дела, подарили юг Сахалина – самое ценное. Дорогой подарок наш Евфимий Васильевич сделал. Все офицеры «Дианы» побывали летом на Сахалине. Там стояло наше укрепление, поселок, строились причалы. Айны считали себя русскими. Очень жаль Сахалина. Дело запутано очень глупо, и будут предлоги для конфликтов в будущем. Не ждал Леша такой оплошности от адмирала. Все произошло очень неожиданно! Но почему? Кавадзи воспользовался нашим затруднением? Надо будет спросить у Гошкевича. Да что им, чиновникам... Им бы только доложить царю! Леша очень хорошо помнил дни, проведенные на Сахалине. Как раз в тех местах, которые с бухты-барахты, лишь бы выслужиться перед Петербургом, отвалил наш дипломатический адмирал японцам, не думая о будущем флота.