Все еще в пижаме, он прошел на кухню, приготовил себе кофе и стал потихоньку его прихлебывать.

Затем включив видеофон, набрал номер своего босса, Маури Фрауэнциммера; экран сначала стал бледно-серым, затем ярко-белым, а затем заполнился плохо сфокусированным изображением Маури. Тот брился.

— В чем дело, Чик?

— Здравствуйте, — сказал Чик и сам удивился, услышав в своем голосе горделивые нотки. — У меня здесь девушка, Маури, так что я, возможно, подзадержусь.

Дело было чисто мужским. Не имело особого значения, что это была за девушка; в подробности можно было и не пускаться. Маури даже не удосужился ни о чем спросить, его лицо выказывало сначала неподдельное, непроизвольное восхищение, затем подернулось укоризной. И все-таки первой его реакцией было восхищение! Чик улыбнулся, ставшее теперь укоризненным выражение лица его босса не очень-то его тревожило.

— Черт бы тебя побрал, — сказал Маури, — смотри, постарайся появиться в конторе не позже девяти. Тон его голоса говорил: жаль, что я не на твоем месте. Завидую тебе, черти бы тебя забрали.

— Ладно, — сказал Чик. — Постараюсь управиться как можно быстрее.

Он бросил взгляд в сторону спальни. Жюли уже сидела на постели.

Возможно, она была даже видна Маури. А может быть, и нет. В любом случае, самая пора была закруглять разговор.

— До скорого, старина Маури, — произнес Чик и дал отбой.

— Кто это был? — сонным голосом спросила Жюли. — Это был Винс?

— Нет. Мой босс. — Чик поставил на огонь кофейник с водой для нее.

— Доброе утро, — поздоровался он, возвращаюсь в спальню, и присел на кровать рядом с нею. — Как себя чувствуешь?

— Я забыла свою расческу, — сразу окинув его в повседневные заботы, сообщила она.

— Я куплю тебе новую в автомате в вестибюле.

— Там продают одну дрянь из пластмассы.

— Гм, — только произнес он, испытывая к ней горячую любовь, чувствуя, как сентиментальность все больше овладевает им.

Вот так ситуация — она в постели, он сидит рядом с нею в одной пижаме — кисло-сладкая сценка, напомнившая ему его собственную последнюю женитьбу за четыре месяца до этого.

— О! — протянул он, гладя ее по бедру.

— О боже, — вздохнула Жюли, — как жаль, что я не умерла!

В ее словах не было какого-либо обвинения в его адрес, она вовсе не хотела сказать, что это он хоть в чем-то виноват, она вообще не вкладывала в свои слова и частицы настоящего чувства, просто как бы продолжала разговор, прерванный вчера вечером.

— Для чего все это, скажи ради Бога, было нужно, Чик? — спросила она.

— Мне нравится Винс, но он такой бестолковый, такой непутевый, он никак не может повзрослеть и по-настоящему взвалить на себя бремя жизни; он всегда как бы продолжает играть в свои игры, вообразив, будто но само воплощение современной, хорошо организованной общественной жизни, человек из истэблишмента, чистый и простой, в то время как он таким совсем не является. Но он еще такой молодой, такой зеленый.

Он тяжело вздохнула. Именно этот воздух совсем остудил пыл Чика, потому что воздух этот был холодным, равнодушным, он лишний раз только подтверждал, что Винс как бы перестал для нее существовать. Она списала его со своего жизненного счета, отторгала от себя еще одно человеческое существо, перерезая пуповину, которая связывала ее с Винсом, и вкладывала в констатацию этого факта столь ничтожные эмоции, что со стороны можно было подумать, будто она возвращает книгу, взятую в домовой библиотеке.

Вот незадача-то, подумал Чик, а ведь этот человек был твоим мужем. Ты любила его. Ты спала с ним, жила с ним, знала о нем все, что только можно было знать — фактически, ты знала его куда лучше, чем я, а он мой брат уже больше времени, чем ты прожила на этом свете. Сердце у женщин, решил он, тверды как камень. Ужасно тверды.

— Мне… э… надо отправляться на работу, — испытывая неловкость произнес Чик.

— Это ты для меня поставил кофейник на огонь?

— Разумеется!

— Принеси мне кофе сюда, Чик. Пожалуйста.

Он пошел за кофе, она в это время одевалась.

— Старый Кальбфлейш толкал речь сегодня утром? — спросила Жюли.

— А черт его знает.

Ему даже как-то в голову не пришло включить телевизор, хотя он и прочел вчера вечером в газете о том, что такая речь намечается. Ему было решительно наплевать на все, о чем бы там ни толковал этот старец.

— Тебе на самом деле нужно топать в свою карликовую фирму и браться за работу?

Она глядела на него в упор, и он впервые, пожалуй, увидела, какие красивые у нее глаза, они напоминали хорошо отшлифованный бриллианты, великолепные качества которых особенно проявляются, когда на них падают лучи света. У нее была также несколько необычная квадратная нижняя челюсть и чуть крупноватый рот, ее неестественно красные губы загибались уголками книзу, как у древнегреческих трагедийных масок. Фигура у нее была просто отличная, с закругленными формами, и она хорошо одевалась, вернее, выглядела великолепно, что бы на себя она не одевала. Ей шла любая одежда, даже хлопчатобумажные платья массового пошива, доставлявшие столько неприятных минут другим женщинам. Вот и сейчас она стояла все в том же оливкового цвета платье с круглыми черными пуговицами, в котором она была вчера вечером — дешевое платье, но даже в нем она выглядела элегантно. У нее была аристократическая осанка и благородная структура скелета. На это указывали ее скулы, ее нос, ее отличные зубы. Немкой она не была, но происхождения явно нордического — то ли шведских, тол ли датских кровей.

Глядя на нее, он подумал, что годы почти не оказывают на нее никакого влияния, она казалась совершенно несломленной теми превратностями судьбы, что выпадали на ее долю. Он даже представить себе не мог, что она может стать неряшливой, толстой и обрюзгшей.

— Я голодна, — объявила Жюли.

— Ты хочешь этим сказать, что я должен приготовить завтрак.

Он это сразу понял и даже не придал своим словам вопросительной интонации.

— Всегда я готовила завтраки для мужчин, будь это ты или твой дурноголовый младший брат, — сказала Жюли.

Снова он испытал беспокойство. Слишком быстро она перешла на столь грубый с ним тон; он хорошо ее знал, знал, что она бесцеремонна, но неужели нельзя хоть на какое-то время стать терпимее, снисходительнее?

Неужели она сюда принесла вместе с собою и то свое настроение, которое было у нее в ее последние часы с Винсом? Разве не медовый месяц предстоял им теперь?

Похоже на то, что я изрядно влип и надолго, отметил он про себя.

Боже, может быть, она уйдет отсюда куда-нибудь? Надеюсь, что это будет именно так. А все, о чем поначалу думалось, было ребяческими грезами, надеждами, смешными для взрослого зрелого мужчины. Ни один настоящий мужчина не стал бы испытывать подобных чувств. Теперь он это четко понимал.

— Я приготовлю завтрак, — решительно сказал он и отправился на кухню.

Жюли осталась в спальне, приводя в порядок прическу.

Коротко, в своей отрывисто-грубой манере Гарт Макри произнес:

— Заткни ему пасть.

Фигура Кальбфлейша замерла. Руки ее продолжали торчать наружу, напрягшись в своем последнем жесте, высохшее лицо ничего не выражало.

Симулакрон теперь молчал, и телевизионные камеры автоматически выключались одна за другой; им больше нечего было передавать, и техники, управлявшие ими, все без исключения приты, знали об этом. Теперь все они смотрели на Гарта Макри.

— Мы передали важное сообщение в эфир, — доложил Макри Антону Карпу.

— Прекрасная работа, — сказал Карп. — Этот Бертольд Гольц, эти парни — сыны Иова — действуют мне на нервы. Мне кажется, что после этой утренней речи подрассеются многие из моих вполне обоснованных опасений. Он вопросительно посмотрел на Макри, ожидая подтверждения своих слов, как и все остальные, кто находится в аппаратной — в основном инженеры фирмы.

— Это только начало, — отметил Макри.

— Верно, — кивнув, согласился Карп. — Но хорошее начало. Подойдя к манекену, изображавшему Кальбфлейша, он осторожно притронулся к его плечу, и как бы рассчитывая на то, что, побужденный таким образом, тот восстановит свою активность. Однако этого не произошло.