Владимир Алексеевич Корнилов вышел из Севастополя в море еще в конце октября, и не с одними пароходами только, а и со всеми кораблями четвертой флотской дивизии, которой командовал контр-адмирал Новосильский.

Он надеялся, как писал об этом в приказе, что «если бы счастье нам благоприятствовало и мы бы встретили неприятеля, то, с помощью божией, офицеры и команды судов, со мной отплывающих, вполне воспользуются случаем увеличить наш флот новыми кораблями».

Не истребить турецкую эскадру в открытом море, а захватить в плен и этим пополнить Черноморский флот!.. Он, начальник штаба, неизменно чувствовал себя хозяином флота, а какой же хозяин не озабочен главным образом тем, чтобы приумножить свои богатства? Поэтому не о победе над турками он говорил, — это разумелось само собою и не требовало в приказе слов, совершенно излишних, — а только о том, что команды судов его отряда должны довести турок до сознания, что им не остается ничего другого, как спустить перед ними свой флаг.

Он был администратор, в полную противоположность Нахимову. Он выхлопатывал в Петербурге средства для постройки новых судов на Николаевской верфи, для ремонта старых, для расширения доков в Севастополе, для расширения морских казарм по мере увеличения экипажей судов, для пополнения арсенала новыми орудиями и боевыми припасами и для многого другого…

Если ему отказывали в морском министерстве, он обращался непосредственно к самому царю, стараясь точными выкладками побороть его скупость, с одной стороны, и упорное убеждение, что Севастополю никто не угрожает, — с другой.

Высокий и тонкий, он казался слабым на вид и действительно утомлялся иногда до того, что, ложась на диван, закрывал глаза, бледнел, становился как бы умирающим; но несколько минут отдыха для него было достаточно, чтобы восстановить энергию, которая всех поражала.

Ничто не укрывалось от его пристальных стального цвета глаз ни на кораблях, ни в порту. Сбегающее вниз острым углом лицо его, казалось бы, совсем не умело улыбаться. Между тем он был примерный семьянин и, тоже в противоположность Нахимову, отец многочисленных детей.

Он не сразу, не с юных лет, нашел самого себя, как Нахимов. Страдая морской болезнью, он хотел даже бросить службу во флоте. Он был легкомыслен в молодости. Но вот стопку французских романов, лежавших в его каюте, выкинул через люк в море его командир капитан 1-го ранга Лазарев и принес ему взамен книги по морскому делу, тоже французских авторов, а также и английских, — и Корнилов преобразился, чтобы стать со временем заместителем Лазарева в Черноморском флоте.

А Лазарев поставил черноморцев на большую высоту сравнительно с балтийцами, так что из Севастополя, а не из Кронштадта шло все новое в русском флоте; а Лазарев о Нахимове, когда тот был еще мичманом, в пяти словах сказал все, что можно было сказать о нем и через тридцать лет: «Чист душой и море любит»; а Лазарев, будучи уже полным адмиралом, не стеснялся сбрасывать свой сюртук и, засучив рукава рубахи, показывать собственноручно матросам, как надо завязывать ванты; а Лазарев любил устраивать гоночные состязания всех парусных судов, несмотря на чины их командиров, и не раз, к его удовольствию, случалось на этих состязаниях лейтенантам побеждать капитанов 1-го ранга…

Очень тяжелая была задача стать на место такого начальника флота, каким показал себя Лазарев, и только Корнилов, а не кто-либо другой, мог найти в себе силы взяться за ее решение. Но готовить суда и людей к бою все-таки совсем не то, что руководить ими в бою; и, заканчивая свой приказ по отряду, с которым выходил из Севастополя, Корнилов вполне совпал мыслями с Нахимовым.

«При могущем встретиться бое, — писал он, — я не считаю нужным излагать какие-либо наставления: действовать соединенно, помогая друг другу, и на самом близком расстоянии — по-моему, лучшая тактика».

Одно за другим выбегали из большого рейда в открытое море суда: впереди как разведчик — пароход. Флаг Корнилова был на стодвадцатипушечном корабле «Великий князь Константин».

Черное море осенью своенравно. То норд-ост, то «бора», как принято звать здесь северный ветер, бушуют на нем попеременно; а иногда и норд-вест не желает уступить им в свирепости. «Любить» море в такую погоду — значит уметь с ним бороться, а для этого надобно родиться подлинным моряком.

Но из природных моряков состояли и команды турецкого флота, иначе эскадра парусных судов не решилась бы даже и выйти в открытое море из Босфора, да еще заранее зная, что ее стерегут и ждут там и сям разбросанные русские суда.

Учителя из Англии в изобилии присылались в ряды турецких моряков, а иногда просто поступали на службу в Турцию, принимая подданство султана и занимая во флоте высокие командные посты. Так, еще во время войны Турции с Россией в 1829 году поступил на службу в турецкий флот молодой английский офицер След; теперь он уже был в адмиральском чине и назывался Муштавер-паша.

Три стодвадцатипушечных корабля было в эскадре Корнилова, кроме «Константина»: «Три святителя», «Двенадцать апостолов» и «Париж», и два восьмидесятипушечных: «Святослав» и «Ростислав»; первые — трехдечные, то есть трехпалубные, вторые — двухдечные.

Но «Двенадцать апостолов» и «Три святителя» были почтенных лет, и Корнилов все беспокоился, выдержат ли они без аварии шторм в открытом море.

А шторм начался с утра 1 ноября и продолжался два дня, — тот самый шторм, который выдержала эскадра Нахимова у мыса Керемпе. Опасаясь, чтобы в ночное время буря не расшвыряла суда, Корнилов приказал на «Константине» через каждые полчаса пускать ракеты, в ответ на которые остальные суда должны были зажигать фальшфейеры. Эта перекличка огней в ревущей темноте показывала ему, держатся ли суда соединенно.

Шквалистый ветер то с дождем, то с градом раскачивал суда и тешился ими всю ночь, а к утру 2 ноября началась гроза, не совсем обычная поздней осенью на юге, — сверкали ослепительные молнии, и гром гремел, как канонада боя.

Когда рассвело настолько, что стали видны очертания судов, Корнилов дал сигнал: «Все ли благополучно?» — и был обрадован, получив даже и от двух своих ветеранов ответ: «Все в исправности».

Эскадра держала путь к мысу Калиакру, но пароход «Владимир» был послан как разведчик вперед, чтобы осмотреть турецкие порты по болгарскому берегу — Балчик, Варну, Сизополь, — не скрываются ли там загнанные туда штормом неприятельские суда.

Командиром «Владимира» был капитан-лейтенант Бутаков Григорий Иванович — один из самых сведущих и энергичных молодых командиров флота, но Корнилов отправил на пароход своего адъютанта, лейтенанта Железнова, поручив ему осмотр портов, чтобы не отвлекать Бутакова от его прямого дела.

Когда в большом отдалении, в сизой предутренней мгле, раздались со стороны Варны два пушечных выстрела, Корнилов выкинул было сигнал: «Изготовиться к бою», — но тревога оказалась напрасной — просто «Владимир» слишком близко подошел к крепости, был замечен и обстрелян из крепостных орудий, военных же судов на рейде лейтенант Железнов не обнаружил.

Их не было и в Балчике, не оказалось потом и в Сизополе, — ясно стало, что мимо этих трех портов, с их очень удобными для стоянки судов обширными бухтами, турецкая эскадра прошла, направляясь или вдоль анатолийского берега, или гораздо мористей. А между тем Корнилов был твердо убежден, подходя к мысу Калиакру, что застанет суда противника или в Балчике или в Варне. Он даже объявил сигналом по своей эскадре: «Если открою неприятеля в Балчике или Варне, намерен атаковать его; для сего заранее изготовить пеньковые канаты с кормы… каната потребуется до 75 сажен…»

Канаты необходимы были для поворачивания судов, когда они станут на якорь, для управления ими во время боя, но Корнилов на листочке бумаги набрасывал и то, что считал нужным припомнить из опыта чужих больших морских сражений.

«Нельсон мочил коечные чехлы и брезенты на случай пожара», — записывал он. «Стрелять надлежит в корпус судов, это предпочтительнее, чем в рангоут…» «В Абукирском сражении корабли стояли против скулы противника». «Все предосторожности против огня. Помнить „Орион“ при Абукире и „Ахилл“ при Трафальгаре…» «Гребные суда, если возможно, то спустить…»