Там наполнила его госпожа Лепесток вином, лучшим из сделанного в тот год Ауфрикой. До краев налила она кубок, подошла к кровати своего господина и положила руку ему на лоб. Он тотчас проснулся и, смеясь, сказала госпожа ему что-то на родном языке. Рассмеялся он ей в ответ и отпил половину из кубка. Она допила остальное и упала в его жадные объятия, и легли они рядом, как муж и жена, довершив все должное, пока садилась луна и рассвет взбирался на небо.

А вскоре увидели все, что госпожа понесла, и местные женщины уже не так сторонились ее, а стали запросто говорить с нею о всяком, что полезно для женщины в это время. Всегда благодарила она их приветливо, и в ответ понесли ей небольшие подарки: тонкой шерсти на ленту, еды, что полезна беременной. Больше не ходила она в горы, а работала по дому или сидела, молча уставясь в стену, словно видела на ней то, что сокрыто было от прочих.

И Лентяй обжился в деревне. Вместе с Омундом повез он в Джорби годовую подать и товары. Вернулся Омунд довольный, сказал, что господин Лентяй заключил выгодную сделку с мужами-салкарами, и деревня выгадала от нее больше, чем за предыдущее годы.

Настала зима, когда люди стараются не отходить далеко от дома. Лишь перед сочельником ожила деревня: пировали в честь уходящего года, женщины бросали в огонь плющ, а мужчины — остролист, чтобы счастье посетило их в наступающий год Морского Змея.

Весна выдалась ранней, и лето настало быстро. В тот год в деревне появилось немало младенцев. Роды принимала Ауфрика. Госпожа Лепесток уже никуда не отлучалась из дому. Но женщины следили за ней внимательно и втихомолку удивлялись: хоть и рос живот, тонким оставалось ее лицо, палочками казались руки и двигалась она так, словно тяжесть эта была ей не по силам. Но будущая мать всему улыбалась и радовалась жизни. А ее муж вроде бы ничего и не замечал.

Время ее пришло, когда высоко встала луна и ночь озарилась блеском, словно огнем, что светил ей и Ауфрике со звездного алтаря. Ауфрика достала масло, проговорила над ним заклинанье, написала руны на животе госпожи и на ее ладонях, и на ногах, а последнюю руну — на лбу.

Тяжкими были родовые муки, но закончились и они, когда в доме запищал не один младенец, а двое. Рядышком лежали они на кровати: мальчик и девочка. Не в силах поднять голову с подушки, повела госпожа глазами, поняла ее Мудрая Ауфрика и быстро подала серебряный кубок. Чистой воды налила она и держала, пока госпожа, осилив безмерную слабость, подняла правую руку и омочила в ней кончик указательного пальца. Им прикоснулась она к девочке, сразу затихла та и лежала, озираясь странным, как будто осмысленным взором, словно понимая все, что происходит.

— Элис, — сказала госпожа Лепесток.

Потрясенный, едва сдерживая дрожь, стоял рядом с кроватью господин Лентяй, понимая, что кончилось время покоя и что неизбежна утрата. Но и он обмакнул палец в воду, тронул лоб мальчика, который громко кричал и размахивал ручонками, словно в битве, и сказал:

— Элин.

Так получили дети имена и стали расти. Но прошло четыре дня после их появления на свет, и госпожа Лепесток закрыла глаза и более не просыпалась. Так по-своему ушла она из Роби, а с ее уходом поняли люди, что общая это потеря. Господин Лентяй позволил Ауфрике и женщинам обрядить ее достойно, а затем завернул в шерстяной плащ и унес на руках в горы. И глядя на его лицо, не спрашивали мужчины, куда он идет и нужна ли их помощь…

На следующий день воротился он один. Никогда более не вспоминал он свою госпожу, но стал молчаливым, любому готов был помочь, но редко говорил теперь. По-прежнему жил он у Ауфрики и заботился о детях нежнее, чем любой деревенский отец. Но молчали об этом мужчины, исчезла былая легкость общения с ним. Словно долю того, что раньше лежало на госпоже, взвалил он на свои плечи.

Так начиналась эта история, что стала потом моей жизнью. Все это узнала я большей частью от Ауфрики и чуть-чуть от отца, Лентяя, что приплыл из-за моря. Ведь я Элис.

Кое-что еще рассказала мне Ауфрика о госпоже Лепесток. Ни она, ни мой отец не были родом из Высшего Халлака. Они пришли из Эсткарпа, но отец молчал об их жизни в этой стране, и мать тоже немногое говорила об этом.

Как положено Мудрой, Ауфрика знала травы, заговоры, умела делать амулеты, снимать боль, помогать при родах, имела власть над лесом и горами. Но никогда не пыталась она овладеть высоким волшебством или воззвать к Великим Именам.

Много больше умела мать моя, хотя редко она пользовалась своей Силой. Ауфрика говорила, что большую часть этой Силы мать оставила там, на родине, когда бежала с отцом, но причину этого я так и не узнала.

Из ведьм Эсткарпа была моя мать, чародейка и по рождению, и по воспитанию. Ауфрика была ученицей рядом с ней. Но раз пришлось ей с чем-то расстаться, все былые силы свои в Высшем Халлаке использовать она не могла. Только раз, ради детей, осмелилась она призвать то, к чему обращалась раньше свободно. И дорого заплатила за это — своей жизнью.

— Она бросила руны, — поведала мне Ауфрика, — вот на этом столе, однажды, когда твой отец был далеко. И прочла в них, что дни ее сочтены. Сказала она тогда, что не может оставить своего господина без того, о ком он так мечтал… без сына, который примет из рук его щит и меч. По природе своей такие, как она, детей имеют редко. Ведь надев мантию, протянув руку за жезлом власти, отказываются они от женской сути. Чтобы зачать ребенка, должны они отречься от обетов, а это ужасно. Но она пошла на это ради своего лорда.

— Да, у него есть Элин, — кивнула я. Тогда мой брат действительно был с отцом, на берегу зимнего моря, они готовили лодки к весеннему выходу на ловлю. — Но ведь есть еще и я…

— Да. — Ауфрика усердно толкла сухие травы в горшке на коленях. — Она отправилась в место власти испросить себе сына, но молила и о дочери. Я думаю, она хотела, чтобы кто-нибудь заменил ее здесь. Ты рождена колдуньей, Элис, и хотя понемногу я могу научить тебя, нет у меня знаний твоей матери, — но все, что я знаю, будет твоим.

И странное же воспитание я получила. Если Ауфрика видела во мне дочь моей матери, которую следует пичкать древними знаниями, то отец видел во мне второго сына. Я носила не юбки, как все деревенские девчонки, а штаны и тунику, как мой брат. Так пожелал отец, ему всегда было не по себе, если я появлялась перед ним одетой иначе.

Это было, думала Ауфрика, потому, что чем старше, выше и женственней я становилась, тем больше напоминала ему мать и печалила его. Поэтому я старалась быть как Элин, и отец был мною доволен.

Но не только по внешности хотел отец видеть во мне сына. С ранних лет учил он нас, детей, владеть оружием, и Элина, и меня. Сперва мы фехтовали игрушечными мечами, вырезанными из плавника. Но когда стали старше, выковал он для нас два меча-близнеца. И познала я искусство боя, как знает всякий воин Долины.

Однако согласился он с Ауфрикой в том, чтобы проводила я время и с ней. Вместе искали мы травы в горах, показала она мне заповедные места Древних и поведала о ритуалах и церемониях, которые следует совершать, следя за луной. Увидела я украшенные звездами стены вокруг места, где ворожила мать моя при луне, но вступить туда не дерзала, хотя приносили мы травы и от этих стен.

Много раз видала я и ту чашу, что наворожила мать моя себе на погибель. Ауфрика хранила ее вместе с дорогими ей вещами и никогда не прикасалась к ней голыми руками, а брала через иссиня-зеленый лоскут материи, которую так ценила. Серебряной по цвету была эта чаша, но радугой переливалась поверхность, когда поворачивали ее на свету.

— Серебро дракона… — сказала Ауфрика. — Это серебряная чешуя дракона. Слыхала я о нем лишь в старых легендах, а вот видеть — не доводилось, пока по мольбе госпожи не сотворилась в драконьем огне эта чаша прямо передо мною. Большую Силу дает эта чаша, храни ее крепко.