За образцом надо было разведку посылать – с этим пока не получалось, а добывать пули герцог послал две группы экспертов. Медикам приказал извлекать пули из убитых и раненых, а оружейникам – искать на позициях, где горцы держали оборону. Сроку им дал двое суток. Эксперты разошлись и в назначенное время вернулись с докладами.
Медики доложили кратко:
– Ваше сиятельство, ни из убитых, ни из раненых мы ни одной пули не извлекли. Все как есть насквозь проходят, хотя и не самым прямым путем, а скорее даже наоборот.
Оружейники доложили обстоятельнее:
– Проползли мы на пузе, ваше сиятельство, по всей линии окопов и нашли во множестве какие-то странные пульки подозрительно маленького калибра. Сомнительно, чтобы это были пули того самого оружия, но других нет.
С этими словами отдали оружейники герцогу жестянку с пулями. Герцог ее убрал, взяв на заметку сообщение экспертов, а для того, чтобы разведку послать за образцом, пришлось погоду ждать.
Пока ждали, стрельцы оттеснили горцев из окопов на стены столицы, а альпинисты перерезали в горах почти все дороги и тропы, что в город вели. Наконец однажды ночью, ближе к утру, опустился на горы туман, и перед самым рассветом в тумане без скрипа отворились хорошо смазанные ворота столицы, и выехала посланная герцогом разведка.
Разведчики прошли краем лагеря, захватив врасплох двоих часовых. Зарезали их, взяли два образца оружия и ушли в горы. В тот же день еще до полудня тайной тропой вернулись они в осажденную столицу, и командир отряда доложил герцогу:
– Все-таки, ваше сиятельство, это те самые пульки. Хоть они и маленькие, да страшные. Мы, как ушли в горы и убедились, что погони нет, в первом же селе устроили испытание: на два камня поставили по кочану капусты, надели на них по каске имперского образца и выстрелили в один кочан из старого самопала, а в другой из нового. Пуля из старого оружия кочан вместе с каской прошибла насквозь, позади кочана в камень попала и в щебень его раздробила. А пулька из нового самопала каску спереди пробила и не вышла. Мы каску сняли – капуста вся нашинкована и перемешана, а пулька под ней на камне лежит, даже не расплющенная. Вот я и думаю, ваше сиятельство, что если она и человека так же шинкует, то не удивительно, что мало кто жив остается.
Герцог всем участникам вылазки, кто живым вернулся, приказал дать по два дня отпуска, и отпустил командира. Сам хотел опять советников с экспертами собирать, обсудить ситуацию, но тут новые плохие известия подоспели. Сначала сообщили герцогу, что альпинисты последнюю тропу в столицу перерезали. Вспомнил он некстати того немца, что четыре года назад предлагал ему дирижабль построить, а он изобретателя на смех поднял; а секретарь новое известие приносит: императорская армия прекратила огонь по всему фронту, пришел парламентер под белым флагом и принес пакет от императора. Герцог вскрыл и читает:
«Последний раз добром предлагаю вам во избежание бесполезного кровопролития прекратить сопротивление, сложить оружие и открыть ворота города. В таком случае обещаю вам сохранить жизнь, имущество, титулы и ученые степени, и тебе, герцог, в том числе; а также обязуюсь не требовать с вас контрибуции (что для императора совершенно несвойственно, отметил про себя герцог, ибо он контрибуцию берет всякий раз неизменно, не столько, видимо, из жадности, сколько из принципа). Обещаю даже оставить вам ваше оружие, кроме тех ста семнадцати стволов, что были вами захвачены, – эти подлежат безусловной сдаче, проверять буду по номерам согласно списку. Обещаю зла не помнить и за сопротивление мне не наказывать.
Сроку на это даю вам до завтрашнего рассвета. Соглашайся, герцог, право, условия более чем почетные.
Если же завтра на рассвете вы оружия не сложите и ворота не откроете, то я вашу столицу все равно возьму, не приступом, так измором, и уже буду судить вас по делам вашим и накажу другим в назидание. А жертвы и разрушения пусть будут на вашей совести.»
Герцог собрал расширенный государственный совет, сообщил все, что знал, и спрашивает:
– Ну, господа генералы и научные сотрудники, что будем делать в сложившейся обстановке?
Этот вопрос герцог задал не для того, чтобы советники и министры подтолкнули его к верному ответу, а только в силу традиции. Ответ он знал, как и то, что такой ответ ни один из его советников не произнесет вслух: сдаваться горцам не приходилось. Правда, не приходилось им до сих пор и сталкиваться с таким противником, как император.
Приказ сдаваться должен был отдать сам герцог, а он тянул время, потому что тоже не мог это сделать. Традиции горцев требовали, чтобы правитель спросил своих приближенных – он и спрашивал, но никто не рвался отвечать.
Герцог стал спрашивать поодиночке – каждый встает и говорит, что надо держаться, что кончатся патроны – будем из кремневых ружей палить, пороху и свинца в городе до черта; и каждый при этом не в глаза герцогу, а в сторону смотрит. Лишь самый молодой из экспертов (только-только перед войной получил кандидатскую степень) единственный сказал то же самое, глаз не отводя: что думал, то и сказал.
Последнее слово оставалось за герцогом. Все ждали, глядя на него, а он смотрел перед собой, никого не замечая, и вел разговор со своим внутренним голосом.
«Ну, что ты скажешь по этому поводу, Сигизмунд?» – спрашивал герцог. (Он звал своего внутреннего собеседника Сигизмундом. Тот, в свою очередь, называл герцога Вольдемаром, хотя у него было другое имя.)
«Скажу я тебе, Вольдемар, что дела твои хуже некуда. У императора преимущество и техническое, и численное.»
«Но город-то ему не взять! Ни штурмом, ни измором. Пороха в самом деле до черта, зерна тоже, у людей огороды, парники, куры, кролики, даже козы есть. В городе колодцы, без воды не останемся. Года два – два с половиной можно держаться на этих запасах. Не будет же он столько здесь сидеть!»
«С учетом кошек, собак и крыс в амбарах – года три.»
«Ты можешь, в конце концов, говорить серьезно?!»
«Могу. Не будет он штурмовать город. Он вообще не мастерством берет, а массой давит. Будет стрелять по нам, а в кого попадет – тот покойник. А сидеть можно хоть два года, хоть три, хоть десять – пока всех не перестреляешь. Торопиться некуда.»
«По данным разведки, за одного нашего он теряет от девяти до тринадцати своих.»
«Вольдемар, у него в империи народа в восемьсот раз больше, чем у тебя. В восемьсот! Это, считай, неограниченные людские ресурсы. И патронов без счета, а у тебя они скоро кончатся, и тогда у него будет еще и моральное преимущество.»
«Да что ему здесь надо, в конце концов? Горы эти, что ли, ему нужны? Здесь же нет ничего, одни камни. Здесь и жить-то никто не может, кроме нас!»
«Мой наивный Вольдемар, знал бы ты, на какую любимую мозоль ты ему наступил! Не нужны ему ни эти горы, ни подданные, которые волками будут смотреть ему в спину. Просто ты ему репутацию изгадил. Он же был непобедимый вояка, а тут споткнулся, и на чем? На карликовом, прости, герцогстве! Пути назад у него нет: если сейчас тихонько шутят насчет генерала, что командовал первым походом, то после второй неудачи будут громко смеяться над ним самим. Поэтому он и будет сидеть под стенами, не считаясь со временем и не жалея ни наших, ни своих. А своих у него, к сожалению, слишком много. У тебя здесь две трети твоего народа, все готовы умереть за тебя. И умрут. А толку?»
«А бросить ему город, прорваться и уйти в горы?»
«Не выйдет. Десять человек уйдут отсюда ночью – никто не заметит, даже ты. Триста человек прорвутся, хотя половину, может быть, потеряют. Но такая прорва народа – это нереально, просто не успеть. К тому же придется выходить из-за стен под пули, а они сам знаешь какие. Может, он только этого и ждет.»
«Ну ладно, Сигизмунд, выходит, так – крышка и эдак – хана. А делать-то что?»
