Мишка с Зайкой позабыли о грусти и весело закопошились по комнатам, деловито их обживая. Зайка рисовал большую картину про царство базюки, где Мишка и Зайка мочили лапки в ручье, а ветви свисали по самые плечи в воду. А Мишка мастерил из обломков кухонного стола картинную рамку. Она выходила, конечно, не очень-то правильной формы, но славно смыкалась, а это и было-то главным.

Потом Мишкозайки готовили плюшки и долго чаёвничали в бликах дешёвой лампадки, но им было очень светло, даже, может, прелестней, чем в бархате чудной опушки. Они были вместе и даже совсем по-людски завели разговоры о пользе и смысле ну самых различных вещей. А время незлобной собакой гнездилось у выхода в кухню. Оно прижилось и вредило не так ядовито, хотя приручить его было совсем невозможно. Оно лишь скулило, что даже отстройте вы кухоньку в жилистой толще гранита, не огородят вас эти махинные стены ни от обиды всенощной, ни от похлебья вседневного.

Но Зайка и Мишка не совсем облюдились и знали немного не ведать о завтра, а просто ловить в чайной ложке кружочек лампадки…

Хорошо было Зайке и Мишке, однако ночь заползала и в их уютный уголок, разливаясь по дому зевотой.

Ночь – вещь весьма неопределённая как по своей консистенции, так и по роду занятий, коими её надлежит занимать. Цвета её материя тёмного, неброского, чего уж никак не оспоришь.

Населяют её самые разные бдения, но нередко в ночи бродят и разные сны. Вот где кончается бремя условности, физических констант и психологических противоречий. Ни рамки словесности, ни грани музыкальной грамоты не вмещают в себя и крупицы простора, предоставляемого сном. И кто ж нам виноват, что и тут мы боязливо топчемся у самого порога и тащим за собой в бездонные феерические омуты всякий плотский бред вместо свободного парения и там, у самых корней сновидений, ворошимся со своими кастрюльками варёных котят. Оттого-то все ночи столь заурядны и бледны. Видно, от пара, испускаемого несчастными малышами.

Хорошие сны не терпят ни сюжетов, ни развязок. Они просто зависают, как данность, а после остаются до самого нашего бегства неясным, но памятным следом.

Меж тем ночь множилась и густела. Мишка заворочался, бурча во сне какие-то песенки.

Каждое мгновение, будь оно и впотьмах, – свежайший лист, отбеленный и вымученный роскошной фактурой. Свиток, в который столь охотно поселяются письмена. Так и приволье сна обширно, и чего только не забредёт в его пределы.

Что-то случилось снова! Не обронил ли Мишка краешек одеяла на злосчастный обогреватель?!

О Боже!!! Что за адское бездолье окунуло мишкину планету в бездну огнепыхающего жерла! Чернь. Нещадная, необратимая гарь вместо некогда райского леса. Смерть и мерный гул пепелищных и резких ветров. И мы одни вдруг мечемся в этом сгинувшем мире. Наша шёрстка вся в пепле или даже едва подпалилась. Боже наш! Где Ты?! Едва отступил Ты ненароком, едва оставил из дланей Твоих благосердных Ты крошечку мира, и его тотчас же заняла пустота, не чертовщина всякая, а даже просто богоотсутствие.

Пустота – абсолютно весомый предмет, пожирающий место. Пустота – очень страшная антиматерия в мозаике мира. Вот теперь ни пеньков, ни соломинок нам. Так бездоннейший колосс из зелени – чудо-Землище вдруг становится просто крупицей в каком-то не хаосе даже, а просто пространстве, лишённом всего. Как просто нам, людям, искателям воздаяний, увидеть в постигшей беде означение кары и лишь рассыпаться в догадках, за что же её ниспослали. Как больно нам, зайкомишкам, понять этот ужас смятенья. Нет, не больно, а просто непостижимо. Мы с нашими шишками-мишками ну где-то в другой атмосфере, где нет единиц измеренья для кары и воздаяний. Так значит, столь стройная в мире земном развязка никак не случилась с ничтожным орешком базючьих опушек. Он зелен по-прежнему, мишки гуляют в чащобах, а зайки им носят базюку. И этот порядок ничем не нарушен. Ну даже сгори просто в пепел наше одеяло. Для связующей нити Земли и зелёной планеты не иначе придётся постигнуть иное решение.

Коль скоро эта ночь столь решающа – то решений, стало быть, занимать ей не придётся.

А всё-таки не может Мишка не ворочаться во сне. Уж больно быстро он отлёживается. Ну и сползёт это одеяло, да и накроет злополучный обогреватель.

– Ой, что это?! – очнулся Мишка в кромешной темноте. Такой тьмы Мишка ещё не видывал. Ну не слепнут же так ни с того ни с сего. – Фу, блажь. – Мишка шёрсткой ощущал, что сидит он в совсем замкнутом пространстве и не холодно ему и не тепло. Прежде чем совсем отчаяться, рассудительный Медведь не преминул осмотреться, но так как в темноте это совсем не выходило, он наугад, тихонько позвал Зайку полушепотком:

– Ой, Зайка, ты где?!

– Да я-то тут, – сразу откликнулся Зайка совсем заплаканно, – ты-то где? – Зайка слышался совсем рядом, но как Мишка ни копошился – ничего нащупать не сумел. Он всё натыкался на мало податливые, но дрожащие стенки, запершие его в совсем тугой каземат.

– Опять, Мишечка-копошун, обронил ты одеяло на обогреватель, – запричитал Зайка.

– А вот и вовсе не обязательно, может, это нас за долги по мешкам рассадили. Или за то, что под дождём бегали, мало ли за что, люди ж хитроумные. – Мишка распалился и стал дёргаться во всю мочь наружу, но упрямая оболочка не поддавалась.

Отчаявшись, Мишка заотпыхивался и зашептал:

– Главное, мы рядом и целы. Тут и за это благодариться надо бы.

– И то верно, – вздохнул Зайка.

Мрыш пробудился в своей кровати совсем перевёрнутым. Хотелось обозлиться по привычке на весь привидевшийся нескончаемый бред, однако обозлиться не получилось. Тут ещё внутри всё клокотало.

– Не иначе крабацуцки в животе завелись! – рявкнул он, ободряясь.

Женщина очнулась от крика и разом пихнула Мрыша локтем в бок.

– Чего орёшь?

– Да вот, нутро мутит.

– Ты жри на ночь меньше, вот экий супермен отъелся.

Женщина не злилась, а просто колола Мрыша, издавна ведая толк в побужденьях мужских, – чем больней уколешь, тем неистовей натиск, тем страстнее напор, а это лишь в спорах нежелаемо, а в иных стычках весьма пользительно.

– Посмотри на свои-то покрышки, – вовсе без смака отбрыкнулся Мрыш.

Вдруг женщина вскрикнула:

– У меня тоже что-то внутри бурлит. Что же мы вчера с тобой такого съели? Или, может, я того?

– Что ж, по-твоему, я тоже того? – зарычал Мрыш и отвернулся.

– Чего злой такой? – обиделась женщина.

– Сейчас, небось, Джоф явится брёвнышки клянчить, а мы ему не откроем! – решил оправдаться Мрыш.

– Как же! – заявила Леди. – У тебя вечно дверь нараспашку, добрая твоя душа!

– Слушай – странное видение мне было. Влажные леса, и плюшевые мишки копошатся в чащах, и ещё совсем золотые, только розовые слитки…

Женщина вдруг взглянула Мрышу прямо в глаза:

– …И спаточные зайки эти слитки мишкам, те делают им колыбели, и появляются малыши, которые всегда бывают малышами, – продолжила она встревоженно и растерянно. – Мне снилось то же самое, понимаешь! – и не сон это был какой-то, а целая жизнь, и будто бродили мы мишкозайками, и ты любил меня, как на Земле невозможно любить, – замечтала женщина.

– Да, зримая, такая ощутимая была эта жизнь, а теперь она не слышней, чем песенка вечернего дождя.

– Знаешь, я никогда не забуду этот сон, хорошо, что мы его видели вместе.

Мрыш было размяк, но вдруг ощетинился:

– И всё это, представь себе, случилось на ядре атома нашего одеяла, прожжённого обогревателем, бред да и только, но занимательный.

– Ладно, пора нам вставать, впустую проболтали, а могли бы всласть перепихнуться, – Мрыш хлопнул Леди по заду и засобирался. – Ты не помнишь, сегодня долбить или волочить?

– Веники вязать и в зад запихивать, – отозвалась женщина незлобиво.

– Ох, устал я от этого сна, и ночью нет покоя. Лучший сон – это сон без сновидений, – возвестил Мрыш, облачаясь в пыльные одежды. – Ох, и чую я большие неприятности. Уж не раздолбили ли нашу статую бандюги? А брёвна растащили, раз и Джоф не зашёл, знаться не желает.