Сын этой поездки не приветствовал: «Матушка поехала в Болгарию. Я ей, впрочем, послал на днях телеграмму, чтобы она вернулась. Чего она там лазает по парламентам – только раздражает моих врагов...»

Тем не менее Ольга Николаевна поездку не прервала. Она намеревалась основать школу и заложить церковь в память о муже.

Занимаясь благотворительными делами, она отказывалась от жандармского конвоя, говорила: «меня и без того в этой стране хорошо знают». Ее сопровождали Смолякова – директор одного из госпиталей, служанка, офицер Петров и унтер-офицер Иванов. Когда же она пересекла границу Восточной Румелии, то к ним присоединился Николай Узатис. Характеристики поручика настолько противоречивы: от «храброго и милого офицера» до «бесчестного и пошлого человека с натурой авантюриста», – что, как писалось в газетах, «какою-то психической загадкой кажется это дело. Какие соображения могли руководить преступником, вся карьера которого создана сыном зарезанной им жертвы?»

Узатис знал, что Скобелева кроме дорогих икон и церковной утвари везет и большую сумму денег, по одним данным – один миллион рублей, по другим – восемь тысяч фунтов стерлингов. Очевидно, он уговорил Ольгу Николаевну ввиду сильной жары отправиться в путь вечером. В половине девятого на коляску, в которой ехали Скобелева и ее спутница, напали вооруженные грабители. Узатис убил Ольгу Николаевну ударом сабли, а нанятые им убийцы расправились с горничной и офицером, и лишь Иванову, дважды раненному, удалось ускользнуть он нападавших и добраться до Филиппополя. Спешно было организовано преследование, и отряд настиг убийц возле села Дермедере. В перестрелке подручные Узатиса были убиты, а сам он застрелился. Денег при них не оказалось.

В Спасском одной могилой стало больше. К горю семьи Скобелевых прибавилось горе всех честных людей, оскорбленных до глубины сердца в самых лучших своих чувствах. В печати появилось стихотворение поэта Г. А. Лишина, посвященное Ольге Николаевне:

Узатис унес с собой и истинную цель убийства. Известие о гибели матери поразило Скобелева настолько, что он долгое время не мог прийти в себя. Определенно, это был какой-то рок. Его корпус медленно, но верно отвоевывал у пустыни жизненное пространство, стоял на пороге решающего столкновения с текинцами, а в спину одна за другой судьба нанесла глубочайшие раны. И предположение, что это не обычное стечение обстоятельств, высказывали в то время многие.

Человек, мало-мальски знакомый с обстановкой российского императорского двора после покушения на Александра II, без труда мог засвидетельствовать, что страх и испуг, словно паутиной, оплели резиденцию Александра III. В дневнике предводителя санкт-петербургского дворянства графа А. А. Бобринского есть такая запись: «Окружающие Александра III будто бы отсоветовали ему всякие конституционные меры: „Нельзя уступать силе“. О, эти окружающие! О, ограниченные, несчастные, безумные люди. Осторожные люди боятся теперь только одного – нового покушения... Беспокойство это большое и общее».

На фоне мелочности и ничтожности личностей, скудных на ум, на поступки и деяния, достойные государственных деятелей, резким контрастом выделялась фигура Скобелева. И вовсе не потому, что генерал от инфантерии оставался верным своей привычке носить белую форму. Русский народ имел возможность для сравнения.

Популярности Скобелева в то время мог позавидовать любой из европейских правителей. Сложной и неординарной натурой обладал «белый генерал», и не оттого ли его постоянно окутывала дымка противоречивых суждений и характеристик?

Для родных Михаил Дмитриевич всегда оставался большим ребенком, не в меру шаловливым, мечтательным и жадно тянувшимся к новизне.

Офицеры и солдаты, знавшие Скобелева по его делам, считали генерала боевым товарищем, отцом-командиром, который ставил свою жизнь вровень с жизнями подчиненных.

Облагодетельствованные Скобелевым отставные воины в минуты застолья непременно поднимали чарку за «белого генерала».

Простолюдины, которых Скобелев вызволил из кабалы или долговой ямы, молились на его портрет, словно на икону.

Светила российской науки глубоко сожалели, что поприще точных знаний лишилось оригинально мыслящего человека.

Юноши, обдумывающие житье, находили в Скобелеве образец слуги Отечеству, героя, олицетворявшего воинское исступление.

Для людей, искренне заинтересованных в процветании России, Скобелев – надежда на осуществление глубоких преобразований, лидер, достойный русского народа.

Сочетание в характере Скобелева отваги, сердечной доброты, образованности и рыцарства не могло не породить сонм завистников и злопыхателей.

Чье же самолюбие мог больно задеть Скобелев? Генералов, обойденных ратной славой? Седовласые бойцы болезненно воспринимали умение Скобелева проторить дорогу к сердцу солдата, негодовали по поводу энергии, с которой он боролся с мертвечиной и скудоумием. «Забубенная головушка» Скобелев ошарашивал их своим честолюбием, наполеоновскими планами.

Дипломатов, с потугами рождавших лишь худосочную идею? Для них Скобелев был человеком, лишенным государственного чутья, безмерно увлеченный славянофильскими химерами.

Царедворцев, считавших пустым день, прожитый без замысловатых интриг? Скобелев был неугоден им тем, что не умел льстить. В их глазах «белый генерал» был личностью никчемной, пустой, военачальником без ума и таланта, нелояльным по отношению к монарху.

Иностранцев, страшившихся непредсказуемости Скобелева, как черти ладана? Им было ясно, что займи Скобелев высокий пост в армии – и мысль о военном соперничестве с Россией можно выбросить из головы.

В глазах официального Петербурга Скобелев, обладавший завидным умением наживать себе многочисленных врагов, продолжал оставаться бельмом, избавиться от которого предпочитали старым испытанным приемом: держать на вторых ролях и подальше от столицы.

Вокруг Скобелева постоянно складывалась обстановка ненависти, зависти к человеческой личности, к блестящему, ясному и дальновидному уму, к уникальным военным дарованиям, к трудолюбию и терпению. В нем придворная камарилья видела опасного конкурента, и потому полный генерал пребывал все еще на должности командира корпуса.

Один из придворных называл Скобелева опасным сумасшедшим, который может наделать много бед, если обстоятельства будут благоприятствовать ему.

Чего же опасались при дворе?

Мартовский взрыв на Екатерининском канале лишил жизни не только правителя земли русской, но и болезненно отозвался на многих государственных начинаниях. Вместе с «Царем-Освободителем» в склепе Петропавловского собора оказалась наглухо замурованной надежда русского общества на перемены, которыми в перспективе мог стать постепенный и продуманный переход без смут и потрясений к парламентарной монархии. Но, по словам А. Ф. Кони, «...роковой день 1 марта... отодвинул это на целую четверть века... Все робкое в обществе шарахнулось в сторону реакции и на внутреннем политическом горизонте обрисовались зловещие фигуры К. П. Победоносцева и графа Д. И. Толстого». Назвав зловещей фигурой Победоносцева, видный общественный деятель наверняка знал и о других эпитетах, которые неизменно употреблялись рядом с фамилией обер-прокурора Синода: «злой гений России», «самый хитрый человек России», «лидер мракобесия» и тому подобные.

Высокопоставленный императорский сановник имел живой ум, глубокие знания в теории государства и права, в юриспруденции, в философии и других общественных науках. Колоссальная эрудиция позволила ему создать свою собственную теорию о перспективах развития России. В понятии Победоносцева, «масса населения не способна к управлению, и... она неминуемо поддается влиянию людей, умеющих воздействовать на нее своим красноречием и ловкими приемами». «Меня упрекают, будто я тяну Россию вспять, – говорил также обер-прокурор, – но это неверно, а верно то, что я смотрю на Россию, как на величественное здание, построенное на прочном фундаменте, с которого разные шарлатаны пытаются его стащить, чего я допустить не желаю. Фундамент этот: православие и самодержавие. Я ничего не имею против надстроек над зданием, если они отвечают фундаменту и общей архитектуре векового здания, но фундамент должен оставаться прочным и нетронутым».