Мальчик, задыхаясь, охлестывал в это время коня и скакал в степь.

Да, Кымбат умрет. Все знают это, и все мирятся с этим, как с неизбежным. Он скакал по черной степи, сырой ветер хлестал его по лицу, далеко разносился топот копыт. Он пролетел вдоль озера. Справа замерцала вода, резким порывом прошумел камыш. Где же правда, думал он? Все на свете живут, а Кымбат должна умереть. Он ненавидел взрослых — мать и отца, врача, дедушку, старух. Он ненавидел всех на свете за то, что они не могут ничего сделать. Неужели эти большие, сильные, умные люди, которым он так верил, не смогут спасти маленькую, беспомощную Кымбат? Их овечья покорность разрывала сердце, он плакал от стыда за них. Как он хотел сейчас быть врачом! Он наверняка бы что-нибудь придумал, чтобы спасти Кымбат. Вот подождите, дайте только вырасти, и он обязательно сделает так, чтобы маленькие никогда-никогда не умирали. Но до этого сколько же ещё ждать и ждать, а сейчас умирала его добрая сестренка, дорогая Кымбат.

Мальчик глушил горе в бешеной езде, скакал, как призрак, мимо редких огней поселка, носился по степи до тех пор, пока не загонял коня. А потом он забылся в копне беспамятным сном.

Проснулся он под утро. Конь стоял рядом, выдергивая из копны солому.

Мимо с гулом, далеко разносившимся по степи, пролетела машина. Острыми глазами Бакир успел заметить за рулем отца. Рядом с ним, запрокинув голову набок, спала Анна Петровна.

Вот и все. Мальчик подождал, пока не утихнет гул, сел на коня и поехал домой.

Занималось ясное утро. Длинная тень маленького всадника на коне, извиваясь, бежала по степи. Ветер вздымал волны ковыля…

Мальчик тихо подъехал к задней стене сарая и придержал коня. Из кухни, примыкавшей к сараю, неслась обычная возня — старухи гремели посудой, кудахтали куры, блеял хромой баран.

Бакир привязал коня, завернул за угол дома и остановился: в тележке, вынесенной на воздух, лежала Кымбат и щурилась на солнце. Она шевелила руками и смотрела на пальчики, как на смешных зверьков. Но вот она увидела брата, вся просияла и потянулась к нему. Он подбежал к ней, упал на колени и, осторожно подтянув одеяло, прикрыл им девочку, чтобы свежий воздух не холодил ей открытую шейку.

Серые тучи уходили за горизонт, оставляя в холодном синем небе дымные узкие полосы. В камышах закипала жизнь, над озером низко носились утки, а с откоса весело мчалась к воде овечья отара, мчалась стремительной серой лавиной…

Джафар и Тофик жили в маленькой комнатке общежития. Правда, Джафару обещали квартиру, как только женится, но он не торопился. Ну, а Тофику, конечно, ничего не обещали. Ему было десять лет.

Жили они вместе очень хорошо. Впрочем, только называется, что вместе. Джафар надолго уезжал в море, и тогда Тофик оставался сам по себе — сам заботился о своем пропитании, сам себя воспитывал, а вообще-то делал что хотел: гонял с ребятами голубей, ходил на шаланде в море, толкался возле нефтяных вышек, путаясь под ногами у рабочих. Брат оставлял ему денег, и Тофик с ребятами проедал их в первые же дни на конфеты, кишмиш и вяленый инжир. На что же ещё их тратить? Ходить в столовую и отдавать их за борщи и каши — разве может быть что-нибудь глупее? В общем, на жизнь свою Тофик не жаловался.

Как-то в гости в холостяцкую квартиру нагрянула Тая Шумейко. Неизвестно, что ей нужно было, но она ходила по комнате, словно комиссия: оглядывала голые стены, изучала грязные кастрюли, кончиками пальцев приподнимала старые, твердые, как жесть, носки, перебирала книги. На раскладушках, столе и книгах лежала толстым слоем пыль — добрая прикаспийская пыль, во время штормов проникавшая во все щели.

— Ты сегодня ел что-нибудь? — спросила Тая.

Тофик, напряженно следивший за Ней, сделал беспечный вид, даже похлопал себя по животу:

— А как же.

Тофик торжественно вынес из чуланчика мешок с кукурузой. Он захотел тут же показать, как замечательно варит початки, но Тая махнула рукой:

— Ладно, как-нибудь потом. А сейчас пойдем в столовую, вместе пообедаем. И пожалуйста, когда вернешься, — очень грязно у тебя! — прибери.

С тех пор Тая каждый день брала с собою Тофика в столовую и кормила. За свой счет. Это его устраивало. Кормила она очень сытно — Тофик выбирал что хотел. Вскоре он и сам повадился ходить к ней в райком. Как проголодается — сразу к ней. И потом как-то незаметно для себя и вовсе привязался к ней. Стал приходить и в другое время, не только к обеду. И часто увязывался за ней. Куда она, туда и он. Она во Дворец культуры — и он туда. Поедет на промысел — и он за ней. Только на Нефтяные Камни не брала с собой — туда детей не пускали.

Тофик любил сидеть у Таи в кабинете и смотреть на нее. Входила машинистка, клала на стол какие-то бумаги. Тая их тут же, прижимая щекой телефонную трубку к плечу, подписывала. Забегали инструкторы — она отдавала распоряжения. И при этом не переставала разговаривать по телефону.

Тофик сидел и ждал, пока Тая вспомнит о нем и они вместе пойдут по делам. Тофик готов сидеть вот так и ждать хоть всю жизнь, сидеть, смотреть на Таю и слушать. Отсюда, из этой комнаты, слышно все, что делается в поселке. И не только в поселке, даже в Баку. И не только в Баку, но и далеко в море, на Нефтяных Камнях, где работал его брат Джафар Баскаев. Выражение на лице Таи часто менялось — то властное, строгое, то подбадривающее, веселое. На лбу её то собирались морщинки, то расправлялись. Даже ямочки на щеках и веснушки на носу менялись, точно и они участвовали в разговоре. Тофик

хорошо видел по её лицу, кто у другого конца провода. Сейчас, например, говорит хромой Гаджи, комсорг на Нефтяных Камнях. Он жалуется на своих комсомольцев: никак не соберешь у них взносы, а гоняться за ними, когда у него столько разных поручений, — разве это дело? Голос у него скрипучий, так и рвется из трубки, но всему кабинету слышно. Тая долго молчит, слушает его, устало вздыхает, по-свойски подмигивает Тофику (мол, что с ним поделаешь, любит поговорить), снимает с кофточки невидимые пушинки и вообще отчаянно скучает. Даже Тофику надоело слушать его. Можно трубку оставить на столе и ходить по комнате, и все равно будет слышно, как орёт Гаджи.

— Ты не скромничай, Гаджи, — усмехается Тая. — Хочешь, чтоб тебя похвалили?

Теперь Гаджи уже не кричит, говорит спокойно и о чем-то просит Таю.

— Ну, не будем об этом, — говорит она и оглядывается на Тофика, словно ищет у него защиты. — Я же просила тебя… Это разговор не для телефона.

Обрывки слов долетают до Тофика, он силится попять: о чем это нельзя говорить по телефону? Но вот наконец Гаджи прощается, неизвестно за что благодарит Таю, она поспешно кладет трубку, и вместе они. Тая и Тофик, выскакивают из райкома.

— Уф! — смеется она и сбегает по ступенькам так быстро, что легкий ситцевый сарафан раскрывается зонтиком. — Какая погода сегодня! Нет, ты посмотри, какая красота!

Тофик не спорит с ней. Он даже оглядывается, чтобы найти красоту. Он готов согласиться с ней, но где же тут все-таки красота?

Тофик вот уже полгода живет в поселке нефтяников, но до сих пор не может забыть свой родной аул в Дагестане. Там горы до самого неба, там грозные ущелья — прямо дух захватывает, когда смотришь вниз. А внизу, перекатывая камни, шумят стремительные реки. Может, кому-то и здесь красота, только не Тофику. Как тут все плоско, не за что глазу зацепиться! Море плоское, берег плоский, равнина серая, каменистая, покрытая редкой жесткой травой. А вместо деревьев — нефтяные вышки. Их много, этих вышек, целые рощи, настоящие черные рощи, словно после пожара. И каждая вышка похожа на танцующую змейку. До чего же удивительно похожа на змейку — так и извивается, стоя на хвосте, так и прыгает, так и скачет!..

Если бы не старший брат, Тофик никогда бы сюда не приехал. Джафар давно ушел из аула, стал нефтяником и взял брата к себе. Здесь хорошая школа, много ребят, большие дома. Но вот старики не хотят сюда, им неплохо и в горах. Приезжала как-то мать, посмотрела и вернулась. Воздух, видно, не пришелся по вкусу. А отец даже в гости не выбрался. Боится, вдруг умрет в дороге. А умереть он хочет только в родном ауле, иначе нельзя — таков у горцев обычай.