Однажды я наткнулась на нее, когда она рыдала, сидя на табуретке и уронив голову на закрытую крышку рояля, я прошептала ей: «Брось ты это, Даффи», и она набросилась на меня, как бойцовский петух.

Я даже пыталась ее приободрить. Когда я слышала ее за «Броудвудом», я перемещалась в гостиную, прислонялась к роялю и устремляла взор в никуда, как будто ее игра очаровала меня. Обычно она меня игнорировала, но однажды, когда я поинтересовалась: «Что за милая пьеса! Как она называется?», она чуть не прищемила мне пальцы крышкой.

«Это гамма соль-мажор!» — завопила она и вылетела из комнаты.

— Она в порядке, — ответила я. — По уши в Диккенсе. Не могу добиться от нее ни слова.

— А-а, — протянул Максимилиан. — Старый добрый Диккенс.

Похоже, он не знал, что еще спросить на эту тему, и я воспользовалась секундным молчанием.

— Макс, — приступила я. — Ты светский человек…

При этих словах он напыжился и вытянулся, насколько позволял его маленький рост.

— Не просто светский человек — булевардье, — заявил он.

— Именно, — согласилась я, думая, что значит это слово. — Ты когда-нибудь был в Ставангере? Ты мог бы сэкономить мне время на поиски в атласе.

— Где? В Ставангере в Норвегии?

«Попала!» — чуть не закричала я. Гораций Бонепенни был в Норвегии! Я глубоко вдохнула, чтобы взять себя в руки, надеясь, что Макс примет мою реакцию за нетерпение.

— Конечно, в Норвегии, — сказала я свысока. — Разве есть другие Ставангеры?

На миг я подумала было, что он вспылит. Его глаза сузились, и я похолодела, когда грозовые облака Максимилианова гнева застили солнце. Но затем он хихикнул, словно ключевая вода с бульканьем пролилась в стакан.

— Ставангер — первый камень по пути в ад… которым является железнодорожный вокзал, — сказал он. — Я проезжал его по пути в Тронхейм, а оттуда в Ад — веришь или нет, это крошечная деревушка в Норвегии, откуда туристы часто посылают открытки друзьям с надписью «Желаю тебе попасть сюда!». Я исполнял там концерт Грига ля-минор для фортепиано. Григ, кстати, в той же мере шотландец, в коей и норвежец. Отец из Абердина, с отвращением уехал после Куллодена [42]— должно быть, засомневался, когда понял, что просто променял лиманы на фьорды.

Тронхейм стал большим успехом, я должен сказать… Критики доброжелательные, публика вежливая. Но эти люди, они не понимают свою музыку, знаешь ли. Я еще играл Скарлатти, чтобы пролить немного итальянского солнечного света на заснеженные северные края. И во время антракта случайно услышал, как один коммивояжер из Дублина прошептал другу: «Это все Григ для меня, Тор».

Я послушно улыбнулась, хотя слышала эту бородатую шутку уже раз сорок пять.

— Это было давным-давно, конечно, еще до войны. Ставангер! Да, разумеется, я там был. А почему ты спрашиваешь?

— Как вы туда добрались? На корабле?

Гораций Бонепенни в Ставангере был еще жив, и теперь он мертв в Англии, и я хочу знать, где он был в промежутке.

— Конечно, на корабле. Ты же не собираешься сбежать из дому, а, Флавия?

— Мы говорили об этом — вернее, спорили — вчера за ужином.

Это был один из способов оптимизировать ложь: закопать ее под чистой правдой.

— Офелия думала, что надо сесть на корабль в Лондоне; отец настаивал на Халле; Дафна голосовала за Скарборо, но только потому, что там похоронена Анна Бронте.

— Ньюкасл-апон-Тайн, — сказал Максимилиан. — На самом деле это Ньюкасл-апон-Тайн.

В отдалении послышалось громыхание — это подъезжал коттсморский автобус, покачиваясь на дороге между рядами деревьев, словно цыпленок-канатоходец. Он остановился перед скамейкой, протяжно захрипев по случаю того, что его тяжелый путь по холмам подошел к концу. Дверь распахнулась с металлическим лязгом.

— Эрни, старичок, — сказал Максимилиан. — Как поживает транспортная промышленность?

— Садись, — потребовал Эрни, глядя прямо вперед сквозь лобовое стекло. Если он и понял шутку, то не подал виду.

— Сегодня никуда не еду, Эрни. Просто грею свои косточки на твоей скамейке.

— Скамейки предназначены только для пассажиров, ожидающих автобус. Это записано в правилах, Макс. Ты знаешь это точно так же, как и я.

— Да, знаю, Эрни. Спасибо, что напомнил. — Макс соскользнул со скамейки на землю. — Так что чао, — сказал он и, приподняв шляпу, зашагал по дороге, как Чарли Чаплин.

Дверь автобуса захлопнулась, Эрни тронул вибрирующую машину с места, и она неохотно двинулась вперед. И так каждый из нас пошел своей дорогой: Эрни и его автобус в Коттсмор, Макс в свой коттедж, «Глэдис» и я продолжили путешествие в Хинли.

Полицейский участок в Хинли располагался в здании, которое некогда служило постоялым двором. Неуютно зажатый между маленьким парком и кинотеатром, его наполовину обшитый деревом фасад угрюмо возвысился над улицей, с крыши свисал голубой фонарь. Пристройка из шлакоблоков, выкрашенная в неинтересный коричневый цвет, приклеилась к одной стороне здания, как коровья лепешка к проезжавшей мимо повозке. Я подозревала, что там находятся камеры.

Оставив «Глэдис» на парковке для велосипедов, которая была более чем наполовину заставлена официального вида черными «рейли», я поднялась по стертым ступеням к передней двери.

Сержант в форме сидел за столом, перебирая бумаги и почесывая свои редкие волосы заостренным концом карандаша. Я заулыбалась и направилась мимо него.

— Стоять, стоять! — прогремел он. — Куда вы, по-вашему, идете, мисс?

Видимо, это особенность полицейских — говорить вопросами. Я улыбнулась, сделав вид, что не поняла, и пошла к распахнутой двери, за которой увидела темный коридор. Быстрее, чем я могла представить, сержант вскочил на ноги и схватил меня за руку. Меня поймали на месте преступления. Больше ничего не оставалось, кроме как зареветь.

Ненавижу это делать, но это единственное оружие, которое у меня оставалось.

Десять минут спустя мы прихлебывали какао в чайной комнате при участке, П. С. Глоссоп и я. Он поведал мне, что дома у него есть такая же девочка, как я (в чем я, правда, сомневалась), по имени Элизабет.

— Она большая подмога своей бедной матери, наша Лиззи, — рассказывал он, — поскольку миссис Глоссоп, жена моя, упала с лестницы в яблоневом саду и сломала ногу две недели назад, в субботу.

Первой моей мыслью было, что он читал слишком много выпусков «Бино» или «Денди»; [43]что он рассказывает все это для развлечения. Но честное выражение его лица и нахмуренные брови быстро дали понять мне обратное: это настоящий констебль Глоссоп и мне придется играть по его правилам.

Так что я снова начала всхлипывать и рассказала ему, что у меня нет матери и что она погибла в далеком Тибете, поднимаясь на гору, и что мне ее ужасно не хватает.

— Ладно, ладно, — сказал он. — В этих стенах запрещается плакать. Отвлекает от естественного достоинства этого места, так сказать. Тебе лучше утереть слезы, перед тем как я брошу тебя в тюрьму.

Я изобразила улыбку, которую он с интересом мне вернул.

Несколько детективов вошли в комнату за чаем и булочкой во время моего спектакля, и каждый мне ободряюще улыбался. По крайней мере, они не задавали вопросов.

— Можно мне увидеться с отцом, пожалуйста! — попросила я. — Его зовут полковник де Люс, я думаю, он здесь.

Лицо констебля Глоссопа внезапно побледнело, и я поняла, что раскрыла карты слишком быстро; теперь я против аппарата.

— Подожди здесь, — сказал он и ушел в узкий коридор, заканчивавшийся стеной с черными стальными засовами.

Как только он ушел, я быстро осмотрелась. Я находилась в мрачной тесной комнате, где мебель была настолько обшарпанной, будто ее купили прямо с тележки старьевщика, ножки потрескались и были покрыты вмятинами, словно их сто лет пинали уставными (форменными) сапогами.